Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

— Мама, мама! — пыталась оттащить её сестра. — Это же театральное представление, это же понарошку!

Подоспевшие на помощь с трудом оторвали матушку от «капитана Камэда». С расцарапанным в кровь лицом он во всю прыть рванулся в ворота.

— Пусть только кто-нибудь посмеет обидеть мою дочку, пусть только попробует! — едва переводя дыхание, кричала распалившаяся матушка.

— Мама, такая хорошая пьеса, а ты всё испортила! — сердито бросила вторая сестра.

— Чжаоди, послушай, что мать тебе скажет. Пойдём-ка домой, не нам такие пьесы играть. — И потянула её за руку, но расстроенная сестра вырвалась.

— Мама, перестань срамить меня!

— Это ты меня срамишь! Пойдём давай! — настаивала матушка.

— Не пойду, — заявила сестра.

В этот момент на сцене появился Сыма Ку. Он громко распевал: «Вот я разрушил мост и возвращаюсь на коне домой…» В ботинках для верховой езды и в фуражке, с плетью, он восседал на воображаемом скакуне, притопывал ногами и продвигался вперёд, то сгибаясь, то выпрямляясь, с несуществующими поводьями в руке, словно скакал во весь опор. Небеса сотрясались от грохота барабанов и цимбал, в лад звучали струнные и духовые; среди них выделялась флейта, звуки которой, как говорится, пронизывали тучи и разрывали шёлк. Все застыли ни живы ни мертвы, но не от страха, а под воздействием этих звуков. Жёсткое и холодное, как сталь, лицо Сыма Ку казалось донельзя суровым — ни следа лукавства или несерьёзности. «Вдруг слышу на дамбе какой-то переполох, даю плеть скакуну, чтобы нёс туда быстрей…» При этих словах струны хуциня имитируют конское ржание. «Сердце моё горит огнём, конь мой летит как ветер, его полшага — шаг других, два шага трём равны…» Ритм барабанов и цимбал нарастает, притопывая, движется всадник, потом следует «переворот ястреба», «раскладка ног в воздухе», «задыхающийся буйвол», «лев, катящий узорный шар» — всё своё умение демонстрирует на циновке Сыма Ку, и трудно даже поверить, что на заду у него большущий пластырь в полцзиня весом.

Чжаоди торопливо выпихивает со сцены матушку. Та, продолжая ворчать, неохотно возвращается на место. Трое «японцев», изогнув по-кошачьи спины, проникают в центр сцены, чтобы снова поднять сестру на руки. «Капитана Камэда» и след простыл, пришлось им справляться без него: двое взялись за сестру спереди, а один — за ноги. Зажатая между ног сестры размалёванная голова выглядела настолько комично, что зрители начали тихонько хихикать. Актёр морщил нос, закатывал глаза, и смех усилился. А когда он стал делать это ещё энергичнее, раздались взрывы хохота. На лице Сыма Ку отразилось явное неудовольствие, но он запел дальше: «Вдруг слышу шум толпы. Глядь — японские солдаты опять насильничать вздумали. Не раздумывая бросаюсь на них хватаю эту кость собачью. Руки прочь!» С этим криком Сыма Ку вцепляется в «японца», голова которого зажата между ног сестры. За этим следует каскад приёмов боевых искусств, — правда, изначально предполагалось, что будет четверо против одного, теперь же Сыма Ку противостояло лишь трое. В этом «бою» он и «японцев» одолел, и «жену» выручил. «Японцы» упали на колени, а Сыма Ку, ведя Чжаоди за руку, под радостную музыку вернулся за ворота. Тут же ожили четыре тёмные фигуры с газовыми фонарями и бегом унесли их. Перед нашими глазами непроглядной стеной встала тьма.

На другой день на рассвете деревню окружили настоящие японцы. Проснулись мы от винтовочной и орудийной пальбы и топота копыт. Схватив меня в охапку, матушка потащила сестёр к подвалу с турнепсом. Мы все попрыгали туда и какое-то время пробирались ползком в темноте. Было сыро и холодно, потом стало попросторнее, и матушка зажгла масляную лампу. В её тусклом свете мы уселись на циновку, прислушиваясь к слабым звукам, доносящимся сверху.

Не знаю, сколько мы так просидели. Вдруг в темноте прохода послышалось тяжёлое дыхание. Матушка схватила кузнечные клещи и быстро задула лампу. Подвал погрузился в кромешную тьму. Я заплакал, и матушка сунула мне грудь. Молоко было холоднющее, вязкое и отдавало горько-солёным.

Дыхание приближалось, матушка уже занесла клещи. В это время раздался изменившийся голос второй сестры:

— Мама, не бей, это я…

Матушка, словно обессилев, опустила руки.

— Ну, Чжаоди, до смерти напугала, — облегчённо выдохнула она.

— Мама, зажги лампу, — попросила сестра, — у меня тут ещё кое-кто.

Хоть и не сразу, лампа загорелась, едва осветив нашу пещеру. Вторая сестра, в грязи с головы до ног, с кровавой царапиной на щеке, держала в руках какой-то свёрток.

— Это ещё что? — удивилась матушка.

Рот Чжаоди скривился, и по измазанному лицу потекли светлые слёзы.

— Мамочка, — сдавленным голосом произнесла она, — это сын его третьей наложницы.

Матушка как онемела, а потом взорвалась:

— Отнеси туда, где взяла!

Сестра подползла к ней на коленях и глянула снизу вверх:

— Матушка, помилосердствуйте, у него всю семью вырезали, он единственный, кто остался…

Отогнув уголок свёртка, матушка открыла смуглое и тощее личико последнего отпрыска рода Сыма. Малыш сладко спал, ровно дыша и сложив розовые губки, словно сосал грудь. Меня переполнила ненависть к этому поганцу. Я выплюнул сосок и заревел, но матушка наладила его обратно, ещё более холодный и горький, чем прежде.

— Матушка, так вы согласны оставить его? — спросила сестра.

Матушка сидела с закрытыми глазами и не проронила ни звука.

Вторая сестра сунула ребёнка в руки третьей, бухнулась на колени и с плачем стала отбивать земные поклоны:

— Матушка, я по жизни его женщина, а после смерти буду приходить к нему как дух! Спасите этого ребёнка, дочка по гроб не забудет вашей доброты!

Потом поднялась и стала протискиваться к выходу.

— Куда ты? — выдохнула матушка, пытаясь остановить её.

— Мама, он ранен в ногу, прячется на мельнице под жёрновом. Мне к нему надо.

Снаружи донёсся топот лошадей и винтовочные выстрелы. Матушка загородила выход из подвала:

— Мать на всё согласна, но на смерть не пущу.

— Мама, у него кровь течёт не переставая, без меня он умрёт. А если он умрёт, зачем твоей дочери жить? Ну отпусти меня, мама…

Матушка взвыла без слёз, но тут же зажала себе рот.

— Матушка, ну хотите, опять на колени встану?

Чжаоди снова отбила земной поклон и застыла на миг, уткнувшись лицом в ноги матери. Потом оторвалась от неё и, согнувшись, стала пробираться к выходу.

Глава 14

Головы девятнадцати членов семьи Сыма провисели на деревянной раме за воротами Фушэнтана до самого праздника Цинмин,[65] когда стало по-весеннему тепло и начали распускаться цветы. Рама была сколочена из пяти толстых еловых стволов и по форме напоминала качели. Головы свешивались с неё, прикрученные стальной проволокой. Хотя плоть уже начисто склевали вороны, воробьи и совы, можно было без труда узнать жену Сыма Тина, его двух дурачков-сыновей, первую, вторую и третью жён Сыма Ку, девятерых детей, которых они втроём нарожали, а также гостивших в доме Сыма отца, мать и двух младших братьев третьей жены.

Деревня после нагрянувшей беды обезлюдела, а те, кто уцелел, походили на призраков. Днём все отсиживались по домам и осмеливались выходить лишь с наступлением темноты.

Вторая сестра как ушла, так и не появлялась, и от неё не было никаких вестей. С оставленным ею ребёнком была одна морока. Чтобы он не умер с голоду, когда мы прятались во мраке подземного прохода, матушке пришлось кормить его грудью. Разинув большущий рот и выпучив глаза, он жадно сосал грудь, которая должна была принадлежать только мне. Съесть он мог на удивление много и, высосав груди подчистую, так, что они повисали пустыми кожаными мешками, орал, требуя ещё. Орал что твоя ворона, как жаба, как сова. А выражение лица у него было как у волка, как у одичавшей собаки, как у дикого кролика. Он стал моим заклятым врагом, и мир был тесен для нас двоих. Когда он овладевал матушкиной грудью, я ревел не переставая; когда же я пытался вернуть её себе, в беспрерывном крике заходился он. Орал он, выпучив глаза, а глаза у него были как у ящерицы. Чёрт бы побрал эту Чжаоди! Надо же было принести в дом это ящерицыно отродье!

От нашего тиранства лицо матушки отекло и побледнело, и мне чудилось, что на теле у неё повылезало множество бледно-жёлтых ростков, как на турнепсе, пролежавшем в нашем подвале всю долгую зиму. Первые появились на груди, и я ощутил сладковатый привкус турнепса в молоке, которого, надо сказать, становилось всё меньше и меньше. А ты, пащенок из семьи Сыма, неужто не уловил этот жуткий запах? Тем, что твоё, нужно дорожить, но мне было уже не до этого. Не высосу я — высосет он. Вы иссохли, мои драгоценные тыквочки, и кожа на вас сморщилась, маленькие голубочки, фарфоровые вазочки; кровеносные сосуды на вас посинели, соски почернели и бессильно поникли.