Свое время - Виталий Владимиров

- Сыну оставь. Ему же читать...

Я скрипнул зубами, но пересилил себя:

- Какие?

- А какие из них ценные? - уже с интересом спросила Тамара и добавила простодушно: - Я же не знаю...

- Хорошо. Бери.

- Сам решай.

Я развязал шпагат на стопках, рассортировал заново:

- Эти я заберу.

- Вот их и оставь.

- Почему?

- Небось, ерунду какую-нибудь не возьмешь, хорошие себе, конечно, выбрал.

- Ну и дрянь же ты. Это же книги по кинорежиссуре... Кулешов, Эйзенштейн, Пудовкин, Довженко... И стихи...

- Так для сына же... Я для него что угодно сделаю.

- Что угодно... Что угодно? Даже зло?..

- Зайка! - сказал я Сережке. - Я сейчас вернусь. Не хнычь, пожалуйста, будь мужчиной.

Теща возилась на кухне у плиты. Я не стал ей говорить, что специально приехал пораньше, чтобы не видеться с Тамарой, просто мне пора, передайте ей мои поздравления и пожелания, но нет, теща не отпускала, просила обождать, ты, зятек, так редко к нам приходишь, сына забыл, а теща старая, ей тяжело сидеть с внуком - и я пожалел ее, остался.

Тамара пришла часов в семь. Навеселе. С подругой. Не раздеваясь, в пальто, сапогах прошла в комнату, долго тискала Сережку, тот хныкал, колотил ее ручонками по лицу, она смеялась, прижимала его к себе, и наконец, как бы насытившись игрой, опустила его обратно в загородку.

Невеселые выходили именины. Медленно, с паузами, собирали на стол, уселись, наконец-то, поздравили Тамару, но она отмахнулась, ерунда все это, тоска - каждый год сознавать, что ты стареешь... Тоска, подумал я, и вправду тоска. Зеленая. Тягостно было мне, томило меня какое-то дурное предчувствие, а она смеялась - пей, гуляй, однова живем.

Когда включили телевизор и уставились хором в экран, я встал, попрощался.

- Я провожу тебя, - поднялась Тамара и вышла со мной из комнаты в переднюю.

Я помог ей одеться.

В колодце двора стыло, ветрено.

- Посидим, покурим, - предложила она.

Мы сели на скамейку.

Я смотрел, как она неумело чиркала спичкой, слабо затягивалась однобоко затлевшей сигаретой.

- Ты же раньше не курила.

- Закуришь, - вдруг резко ответила она. - Где живешь? У стариков?

- Да.

Помолчали.

- Что же ты так дом запустила? Грязно, не прибрано. Как ты можешь так жить? - спросил я.

- А ты не командуй, - оборвала меня Тамара. - Вот приходи сам, уберись, а потом командуй. Тебе хорошо, у стариков под боком - и покормят, и спать уложат, а ты сам себе - вольная птица, куда хочу, туда лечу. А у меня мать, отец, дача, работа, повертись с мое. О сыне не говорю, это особая статья. Нет, как ты только мог нас бросить, я не понимаю, как? Ведь ты же ушел от такого сына! Ты знаешь, люди на улице останавливаются, любуются им, а тебе...Эх, ты, растяпа, всю жизнь был растяпа, ну, да ладно, дело не в этом. Ребенку отец нужен, ясно? Я это уже поняла. Он даже слово первое выучил "па", а не "ма".

Она вдруг глубоко затянулась сигаретой, выпустила через ноздри дым. Как дракон огнедышащий.

- Я, Валерий, делаю тебе деловое предложение. Понимаю, что мы далеки друг от друга, у каждого своя жизнь, но ради сына, только ради него, вернись. Сделаем так. Мы с тобой образуем союз по воспитанию ребенка, идет? Ты свободен, я свободна, никаких ограничений, но перед сыном мы святые, мать и отец. Другой отцом ему никогда не будет... Что скажешь?

Я ехал обратно в метро, время от времени мотая головой, как от наваждения, словно отмахивался от летучих мышей, внезапно появлявшихся из темноты. Как у Гойи: сон разума порождает чудовищ... Союз по воспитанию, говоришь?.. Деловое предложение?.. Видно, стала что-то понимать, да разве так вернешь утерянное?

Нет.

Почему? Дело даже не в абсурдности ее идеи. Не верю я ей, ненадежная она. А с ненадежным человеком жить нельзя, только маяться. А вот сына, худого, воспаленного, родного так жалко, что выть хочется...

Черный день - встреча с сыном...

Черный день не кончился с возвращением домой - позвонила Наташа. Как же я был рад ее голосу, но:

- Подожди, дай сказать, Валера, - тихо прервала она мои расспросы о самочувствии. - Я чувствую себя хорошо, это правда. Тут, понимаешь, какое дело.

- Что стряслось?

- И впрямь стряслось. Мне операцию назначили на десятое.

- Десятое?!

- Да. У них там что-то изменилось.

- Но мы же...

- Да, я говорила, что тринадцатого мы должны быть в загсе, но... Дело ваше, но десятого сам директор института будет оперировать, к нему очередь, считайте, что вам повезло...

- Что же делать?

- Как скажешь, Валера, - медленно сказала Наташа. - Так я и сделаю. Если надо, откажусь...

Черный день превратился в черную бессонную ночь. Я закрывал глаза, впадал в полузабытье и каждый раз...

... я бежал по пустому перрону вокзала вдоль электропоезда, за окнами которого белели лица слепых пассажиров. Я должен был успеть, вскочить, влететь в единственно открытые двери вагона, в которых стояла Наташа и махала мне рукой. Но двери с шипом закрывались, зажимая ее руку, и рука бессильно обвисала...

Я просыпался и снова...

... бежал по пустому перрону вокзала вдоль электропоезда, в окнах которого слепо белели лица пассажиров, а Наташа издали махала мне рукой, высунувшись из окна вагона с единственно открытыми дверями. Я успевал, я вскакивал, я влетал в вагон, и двери с шипом закрывались, и поезд, вздрогнув, трогался, оставляя на перроне растерянную Наташу...

И снова...

... я бежал по пустому перрону вокзала, влетал в открытые двери последнего вагона... Никого... Промельк деревянных, цвета постного масла, скамеек, тамбур, грохот железных листов перехода под ногами... Еще вагон... И здесь никого... И опять никого... Последняя дверь первого вагона наглухо заперта, я выскакиваю на перрон, кабина машиниста заставлена экзотическими кактусами, за пультом регистраторша из загса с усталым нервным лицом, она мне молодо улыбается и беззвучно шевелит губами: поезд уйдет по расписанию... С шипом закрываются двери, вздрогнув, трогается состав, проплывают, набирая скорость, пустые, пронизанные солнцем вагоны, в одном из которых, опустив голову, сидит Наташа...

Я встал, зажег на кухне свет и не помню, сколько сидел, перебирая в уме различные варианты. Логика была неумолимой, как ни верти: тянуть с операцией нельзя - прорвется туберкулома, погибнет Наташа, редкую возможность оперироваться у директора института, хирурга с мировым именем, упускать тоже нельзя. Значит, однозначно надо резаться. Пока Наташа выйдет из больницы, поезд с квартирами уйдет. Что ж, будет комната, а не отдельная однокомнатная. Ничего, перебьемся.

Об этом я сказал Наташе на следующий день.

Она пыталась возражать.

Потом взяла мою руку, ткнулась в нее лицом, целовала, гладила, затем выпрямилась и задумчиво сказала: