Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но мы уже сказали о том, что пронырливая и отзывчивая Генриетта, в процессе своего струения по стеклу этого окна, отражает не только то, что происходит внутри комнаты, но и то, что происходит снаружи. А именно: она отражает два окна в доме напротив, которые расположены близко друг к другу, но принадлежат к разным квартирам. В одном из этих окон полумрак, другое ярко освещено. Но ни одно из окон не безлюдно. В темном окне угнездился снайпер – он уже прильнул оком к оптическому прицелу своей профессиональной винтовки, которая направлена в окно той самой комнаты, где страстно соединяются потерявшие бдительность любовники. И целится он опять же в голову любовника – и уже поймал в свой окуляр бледное от страсти лицо. Но снайпер не знает о том, что в соседнем окне на подоконнике стоит пузатый человек, который в это роковое мгновение решил свести счеты с жизнью. Человек на подоконнике одет в песочного цвета костюм и только что его шею обнимает длинный красный шарф, но он позволил ему соскользнуть со своих широких плеч, и теперь пузан внимательно следит за плавным падением шарфа, собираясь последовать за ним в бездну.
В момент, когда палец снайпера ложится на спусковой крючок, мужчина в песочном костюме делает шаг и обрушивается вниз. Промельк грузного тела в поле бокового зрения заставляет снайпера вздрогнуть в момент выстрела, и этого достаточно, чтобы пуля досталась не тому, кому она предназначалась. Пробив стекло и свистнув над бледным ухом любовника, пуля поражает обманутого супруга, но Генриетта не успевает отразить его агонию, потому что вздрогнувшее стекло окна, в котором внезапно образовалась пулевая дырка, отбрасывает субтильное водяное тельце Генриетты, и далее она переходит от скольжения по поверхности к свободному падению.
Таким образом Генриетта становится невольной свидетельницей целого пучка событий, уместившихся в одном мгновении: застигнутая измена, эякуляция, влекущая новые жизни, убийство, самоубийство…
А также маленькая и загадочная кража. Кто знает, сколько еще миллиардов микрособытий скрываются за фасадом этого кинематографического сцепления? Наиболее таинственным персонажем фильма является низкорослый, но богато одетый индус с перстнями на пальцах, который зачем-то похищает красный шарф самоубийцы. Поступок совершенно необъяснимый. Ни мы, зрители фильма, ни маленькая прозрачная Генриетта, ни даже проницательные нью-йоркские копы – никто никогда не узнает, зачем индус похитил мокрый красный шарф.
Глава семнадцатая
Доплыть до платформы
И вот я уже плыл в прохладной, спокойной воде, черпая ее своими руками, будто ковшами. Я пребывал в полной и совершенной невесомости, мое тело, как и моя голова, были абсолютно пусты. Мне показалось, я исчез.
Что такое исчезновение? О, исчезновение – самая тонкая и в то же время самая всеобъемлющая вещь на свете. Исчезновение – это не смерть, не трансформация, не выход, не вход. Исчезновение – это безграничная малость, уравновешивающая собой все бесчисленные появления. Я исчез, и в то же время я наслаждался до рыбьего визга этим исчезновением – а кто же тогда наслаждался, если я исчез?
Наслаждалось море, оно всегда наслаждается всеми нашими наслаждениями.
Затем я снова появился. Выяснилось, что, пока я отсутствовал, я почти доплыл до платформы. Я уже видел перед собой ее ржавые сваи, обросшие длинными склизкими зелеными локонообразными бородами, медленно шевелящимися в серой воде. По металлической лестнице, чьи ступени местами проржавели до тонкости коричного печенья, я поднялся на платформу и долго бродил по ней, чувствуя себя йогом – босыми ногами по битым стеклам, – но я не поранился.
Ландау со мной не было. Может, не решился плыть, а я не заметил этого. Увы, я не обнаружил на платформе ничего, что сообщало бы о тайном пристанище капитана-индейца. Не обнаружил я также никаких следов живого присутствия каких-либо океанологов или океанографов. Хотя, вероятно, лет десять тому назад они еще работали здесь, теперь же все стояло в запустении, под ногами повсеместно хрустело битое стекло, валялся разнообразный мусор. Кое-где светились пыльные и тусклые лампы в решетчатых колпаках, но освещали они лишь смрадные соленые лужи на битых кафельных полах, а также безгласные и безглазые заброшенные агрегаты, когда-то, видимо, имевшие научное предназначение. Потеряв его, эти технические объекты сделались оцепеневшими и заколдованными чудовищами моря, живущими на покосившемся наклонном острове. Местами виднелись черные пятна от костров: нетрудно предположить, что обитатели яхт и брутальные владельцы моторных лодок с их подружками давно облюбовали эту платформу для своих отстегнутых миниатюрных пикников, оставив на память золу, островки гари, стеклянные плоды алкоголизма, унылые использованные презервативы, свидетельствующие о безопасном, а возможно, и об опасном сексе.
Я блуждал по забытым комнатам, где стояли письменные столы, еще не ушедшие на дно морское, но, казалось, уже поросшие ракушками. Они прикипели к бетонному полу или же были к нему припаяны, иначе они съехали бы со своих мест под собственной тяжестью, – все комнаты были наклонными, это делало их похожими на каюты полузатонувшего корабля.
С самого начала моих блужданий по платформе какое-то литературное воспоминание брезжило в моем мозгу: в глубинах детства я читал в какой-то книге (которую, кажется, страстно любил) о подобных наклонных комнатах… Да, вспомнил: это была книга Марка Твена «Приключения Гекльберри Финна» – повесть, обожаемая мною до безумия, до оторопи, до холодных пылинок.
В этой повести есть момент, когда Гекльберри Финн скрывается на речном острове, полузатопленном во время наводнения. Обследуя остров, он видит приставший к острову дом, унесенный разливом реки: этот дом увяз в тростниках в наклоненном на бок состоянии.
Финн залезает в этот дом. Нижние комнаты заполнены мутной илистой водой Миссисипи, а на втором этаже, в одной из наклоненных комнат, он обнаруживает голого мертвеца.
Пронзительное убеждение, что я – Финн, убежавший на лодке, предварительно инсценировав свою смерть, овладело мною. Я знал, что вырос в рабовладельческих штатах и что предпочитаю свежие объедки той аккуратной снеди, которую принято раскладывать на перламутровых тарелках. А также я знал, что стоит мне сделать еще несколько шагов по битому стеклу – и я увижу голого мертвеца.
Я прошел эти несколько загипнотизированных шагов (осколки хрустели под ногами, как палая листва стеклянной осени) и увидел павшего. Труп лежал на мокром кафеле среди мусора и рваных полосок морской пены. Свет электрической лампочки падал на его лицо. Я узнал американца, который хотел о чем-то серьезно поговорить со мной, но не смог…
Труп американца! Все же я не Финн, а Нильский, и волею судеб пишу сейчас на русском языке, поэтому следует спросить себя: когда впервые труп американца появился в русской словесности? Возможно, это произошло в рассказе Ивана Бунина «Господин из Сан-Франциско», где американец сначала обряжает себя, последовательно надевая трико, рубашку, пластрон, смокинг, брюки, носки, туфли, а затем умирает, после чего гигантский океанический лайнер танцует под вой джаза и океана, а величественный труп американца лежит в стальном трюме – одинокий, надменный, толстый, океанический. Атлантический мертвец. Холодное тело атланта. Мертвый атлант расправляет холодные, мертвые плечи. Это то самое тело, которое поддерживало балконы и земные шары. А затем хлынули потоки, реки, водопады янки, стреляющих друг в друга из пистолетов, – их лица
