Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну и, конечно же, американцы. Точнее, американские журналисты. Мои родители подружились с Робертом Кайзером, корреспондентом газеты Washington Post, чрезвычайно обаятельным человеком. Роберт и его жена Ханна частенько навещали нас. Роберт курил маленькие голландские сигары «Схуммельпеннинк» – на память об этом американце до сих пор хранится у меня плоская металлическая коробочка от этих сигар с изображением румяного буклястого господина в красном камзоле восемнадцатого века. Видимо, это и есть минхеер Схуммельпеннинк, производивший сигары на далеком острове Суматра. Роберту нравилось все голландское. Как-то раз он принес нам ящик голландского пива в узких цилиндрических баночках из тонкой жести. Тонкая жесть. Таких баночек из тонкой и гибкой жести тогда не было в СССР. В тот день я впервые попробовал пиво. Мне пришелся по душе его горький вкус. Считаю этот момент существенной инициацией. Когда человек по фамилии Пивоваров впервые в жизни пробует пиво – это существенная инициация. В детском саду, а затем в школе ровесники называли меня исключительно Пиво. И вот, в шестилетнем возрасте, я встретился со своим жидким тотемом. Впервые отведал древний магический напиток, якобы покровительствующий моему роду. И напоил меня этим друидским напитком американский император – Боб Кайзер. Вскоре Роберта выслали из СССР за шпионаж. Его обвинили в том, что он работает на ЦРУ. Возможно, так оно и было – не знаю. В таком случае могу засвидетельствовать, что в те времена среди агентов ЦРУ встречались очаровательные люди. Боюсь, нынешние агенты не столь милы. Хотя… не знаю. Вернувшись в Америку, Роберт Кайзер написал книгу о Советском Союзе. Называется, кажется, «Frozen Russia» или что-то в этом роде. Не помню точно. В этой книге упоминается наша семья. Ханна Кайзер, вернувшись в Штаты, стала заниматься социальной реабилитацией опасных преступников. Она ходила по американским тюрьмам, знакомилась с заключенными преступниками, подыскивая им занятия, которым они могли бы посвятить себя после выхода на свободу.
На смену Кайзерам явился Питер Оснос, еще один корреспондент Washington Post. Он тоже подружился с моими родителями. И его тоже вскоре выслали из Советского Союза за шпионаж. Опять же, я не осведомлен о его делах, но выглядел он действительно как стопроцентный агент из американского фильма. Я бы выслал его за один лишь его облик. Всегда в черном костюме, в белой рубашке, в очках в черной массивной оправе. Очень живой и остроумный человек.
Третьим в этой гирлянде корреспондентов Washington Post стал Кевин Клосс. Этот журналист одевался как советский заброшенный гражданин. Редко брился, носил советское драповое пальто и пыжиковую шапку. Прикид среднестатистического подмосковного алкаша, но американская физиономия (одновременно как бы растерянная и в то же время сосредоточенная) выдавала его. Мы ходили в гости к Клоссам, навещали их в большом многоквартирном доме, где жили иностранные корреспонденты. Я дружил с их детьми Брайаном и Ниной. Приходили мы к ним даже на Christmas: помню, как громоздилась величественная индейка посреди праздничного стола, возвышаясь, как некая мясная гора. Жареный айсберг.
Помню польского художника Краузе, язвительного господина, который издевался над советскими иллюстраторами детских книг, называя их манеру изображения педиковато-кроликоватой. Не полюбилась сердцу шляхтича советская изнеженность. Сам он был графиком-виртуозом, мастерски рисовал сюрреалистические, предельно детализированные карикатуры для модного в те годы польского журнала «Шпильки». Этот человек напоминал злобного и талантливого Горна из романа Набокова «Камера обскура». Горн создал образ подопытной крысы Чапи, зловеще-жалостливой тварюшки, резвящейся среди медицинских инструментов. Графические истории о Чапи кочевали по страницам вымышленных журналов. Краузе тоже создал собственное существо – неопознаваемое, полностью покрытое волосами, напоминающее живой шалаш. Имя этого существа я забыл. Полагаю, Краузе вернулся к себе в Варшаву из Советского Союза с небольшой шпилькой в жопе – воткнули ему на прощание советские педиковатые крольчата.
С американской девочкой Ниной Клосс я ходил в Парк Горького швыряться летающей тарелкой. Плоская пластиковая тарелка-бумеранг вылетала из наших детских рук и снова возвращалась к нам, описав в воздухе изгибающийся круг. Игра не слишком развлекательная, но мне нравилась красивая американская девочка.
Как-то раз я спросил ее:
– Will you marry me when we grow up?
– Of course, I will, – ответила она серьезно, без улыбки.
Вскоре Клосса, по налаженной схеме, выслали за шпионаж. С тех пор не встречал я нигде и никогда свою несостоявшуюся невесту Нину Клосс, doughter of spy.
Английский мой был омерзителен. Я плохо учился в школе, неприлежно занимался с домашним преподавателем английского Дмитрием Авенировичем Ханиным, православным диссидентом, который всегда излучал специфический запах, напоминающий старое, влажное пальто. Чтобы отвлечь учителя от очередного английского урока, я подсовывал ему редкие богословские сочинения из папиной библиотеки. Он не мог противиться магии теологического текста, погружался в чтение, а я тем временем лепил из разноцветного пластилина крошечных вельмож и придворных дам.
В один прекрасный день приехала из Парижа знаменитая Дина Верни. Появилась в папиной подвальной мастерской на Маросейке. Приземистая старуха с черными пронзительными глазами. Обликом – цыганистая торговка с одесского рынка. Наверное, ее нельзя отнести к категории иностранок, хотя и прожила она всю жизнь во Франции. Но я все же воспринимал ее как иностранку. Легендарная особа, некогда муза Аристида Майоля, подружка Эрика Сати. Всю жизнь мне сопутствовал ее тяжеловесный голос, исполняющий с одесско-парижским акцентом блатные песни.
Когда весной мы встретились,
Черемуха цвела,
И в темном парке музыка играла,
И было мне тогда еще совсем немного лет,
Но дел успел наделать я немало.
Метал я скок за скоком,
А после для тебя
Швырял хрусты налево и направо
А ты меня любила и часто говорила,
Что жизнь блатная хуже, чем отрава…
Дина достигла вершин в жанре исполнения великолепных блатных перлов, привнеся в это дело даже некоторые не вполне заметные элементы авангардной музыки в духе ее приятеля Сати.
Эй, начальничек, ключик-чайничек,
Отпусти меня да на волю.
А дома ссучилась, а дома скурвилась
Милая по мною.
Но начальничек, эх, ключик-чайничек,
Не дает поблажки.
И жиган молодой, ой, жиган-жиганок,
Гниет в каталажке.
Ходят с ружьями, ох, суки-стражники
Днями и ночами.
А вы скажите мне, да люди-граждане,
Кем пришит начальник?
Нагие изваяния Дины Верни, созданные Майолем, украшают сад Тюильри. Леди Помона с маленькими яблоками в руках. Впрочем, для Помоны ему позировала, кажется, другая девушка. После того как удивительная старая колдунья покинула папину мастерскую, мне привиделся страшный сон (у меня сильно подскочила температура в ту ночь). Вероятно, меня впечатлило, как взрослые прикуривают друг другу сигареты. Снилась тусовка странных существ, как бы неких чудовищ. У некоторых во рту были языки-сигареты, у других – вместо языков – язычки пламени. Сигаретоязыкие подходили к огнеязыким, раскрывали свои рты и подкуривали свои языки-сигареты от языков-огоньков. Проснувшись, я зарисовал этот сон. Недавно нашел этот детский болезненный рисунок – в уголке листа рукой моего папы написано: Дина Верни, 1973 год.
Все же мне удалось продемонстрировать французскому мальчику сенежских свиней. Мы прильнули глазами нашими к щели в дощатой стене сарая и взирали на их розоватые, величественные тела. Ловили их лукавые, умудренные взгляды, сдержанно блестящие в полутьме. Свиньи улыбались, двигали своими пятачками. К сожалению, они не произвели особо сильного впечатления на внука французского коммуниста. Кажется, ему вообще не нравилось в России. Он
