Буря (сборник) - протоиерей Владимир Чугунов

На моё счастье, оно оказалось открытым и совсем пустым. Шампанского для меня откупоривать не стали и предложили хереса. Название доверия не внушало (в винах я был не спец), но деваться было некуда, я кивнул, и меня тут же обслужили. Когда принесли всё это на серебряном (а может, и не серебряном) подносе и сказали почтительно «у нас можно курить», я тут же потребовал пачку сигарет «с фильтром».

– Какие предпочитаете?

– Самые лучшие. И спички не забудьте. Зажигалку дома забыл.

В общем, падение было полное. Бабушкину трёшку я просадил, не моргнув ни правым, ни левым глазом. Не знаю, как не выело их мне оба от дыма. До чего, оказывается, слаб даже перед таким ничтожным испытанием человек! Ведь мне даже нюхать табачный дым было вредно, а я исшабил, правда, не в себя, полпачки. Как будто разучивал роль какого-нибудь Перейро.

Расплатившись (правда, сердце бешено колотилось – хватит ли денег) за доставленное удовольствие, я покинул заведение. Собиравшийся всю ночь и весь день мрак грозы из-за бронзовой спины Чкалова двигался мне навстречу. Дышать после задымлённого мною кафе было легко. В мысли втиснулась Mania с летящим над водой «Метеором», обрывками стихотворения о грозе «и ветром, режущим глаза». Только не было, казалось, у стихотворения поразившего меня тогда продолжения, не было ни мечты, ни «беседки из надежд, где столько вымокло одежд, надежд и песен утекло». Вот именно, всё куда-то утекло следом за благоразумием.

Я достал из кармана пачку сигарет, спички и даже представил, какое это удовольствие идти и всем назло держать в зубах дымящуюся сигарету. В кафе что? Там тебя никто не видит. А тут ты у всех на виду. А вот такой ты ферт, идёшь и всем назло куришь!

И все же я не смог закурить, хотя и гулял по крови херес. Более того! Как последнюю мразь, как змею, сдавил, измяв в руках и пачку, и спички и бросил в подвернувшуюся на пути урну.

«Дом учителя» был в двух шагах в старинном, в стиле барокко, с лепниной на окнах, здании. Такие же старомодные, ни на какие скромные советские не похожие, дома громоздились одно за другим вдоль всей улицы, от площади «Лёхи Пешкова» до площади Минина, на которой его самого почему-то не было.

Заведение было на втором этаже, куда вела крутая, старинного же образца, лестница. Я преодолел её без препятствий. Жаль, конечно, что их не оказалось на пути, а то бы я уже на лестнице, как говорит бабушка, «показал себя».

Вот какой подлости я не ожидал, так только этой! И это всегда так, чего не ожидаешь, то тебе и устраивают! Не буду уточнять, кто именно, а то я и так не знаю, на кого уже был похож. Подлянка (кто бы мог подумать, что после Жуковского я опушусь до таких слов! Воистину низок человек!) заключалась в следующем.

Как только я появился на горизонте, на меня, как на восходящее солнце, сразу обратили внимание. Уж не знаю, чего такого солнечного было в моей физе, только заулыбались все – от близких родственников до абсолютно посторонних. Ну, может, там и было какое-то далёкое родство, но чисто теоретически, поскольку ни теория Дарвина, ни бабушкина Остромирово-евангельская теория моего настоящего происхождения научным образом доказана ещё не была. Но убили меня не отец и неизвестно от кого произошедшие, а соседи, точнее, соседка. Увы, она самая. И не просто убила, а всё время моего падения (иначе ведь того, что тут началось, и не назовёшь) безжалостно жгла во мне дырки своими волоокими очами. Вот я уже второй раз упомянул это выражение. А что оно означает, убей, не знаю. Знаю, что была в Ветхом завете ослица с волоокими очами, а больше ничего, простите, не знаю. Хотя, может, и это не точно.

Значит, так.

Когда после разных «ужимок и прыжков», то бишь неуместных и незаслуженных похвал, дошла очередь «до молодого поколения», то есть до меня, я категорически заявил:

– Да тут не то что ощущения солнечного тепла, а вообще никакого ощущения не ощущается! Это что, по-вашему, – солнце? Да это же какой-то Бухенвальд!

– А причем тут Бухенвальд? – обиделся кто-то за моей спиной.

– «При том, при всём, при том, при всём, при том, при всём, при этом Маршак остался Маршаком, а Роберт Бёрнс поэтом!» – продекламировал я. – Это, кстати, относится и к Пушкину. «Бессмертья, может быть, залог»! – выкрикнул я как патриотический лозунг. – Не читали? Советую! Непонятно только, почему трагедии-то маленькие? Маленькие такие, что ли, подлости?

– По размеру – маленькие… – подсказал кто-то.

– Всё равно! – тут же окрысился я. – Никакая трагедия, если она настоящая, а не возня под чужим одеялом, маленькой быть не может!

Волоокая красавица, как на дне рождения отца, ткнула меня тихонько в бок и шепнула, обдав смрадом неопознанных духов, почти на ухо: «Опять набрался?» Но я не собирался сдаваться. Доходить до последней точки при всех я, разумеется, не собирался, но выразить критическую мысль по некоторому поводу был намерен, как и Леонид Андреевич, окончательно и бесповоротно.

– А если ближе к делу, я не понимаю, как можно лишать собственных детишек последнего, можно сказать, куска хлеба ради всей этой никому не нужной мазни? Это что, по-вашему, гуманно, да? Искусство это, по-вашему? Да, глядя на всё это, удавиться хочется! Ага, – ехидно кивнул я всем сразу, – прямо, сейчас! – И демонстративно покинул помещение.

Думаю, не только волоокая красавица провожала меня сочувственным взглядом.

«Посочувствуйте лучше себе да «тому парню»! – позлорадствовал я.

На улице тоже была гроза! Поэтому, чтобы не мешать друг другу, я остановился в тамбуре, через открытую дверь наблюдая пляску дождя на мокром асфальте. И даже не заметил, как сверху спустилась «она» и встала рядом. И даже вздрогнул, когда услышал за спиной: «Ну, и в чём дело-то?»

Я обернулся. Разодетая во всё самое-самое, с разными там прическами, маникюрчиками, манящей брошечкой на волнующей и волнующейся груди, прикаблученная, она стояла передо мной. Только в глазах её волооких уже не было ничего, кроме тревоги. Увы, не мог я вынести этого вопрошающего взгляда и, опустив свой, сказал: «Потом!» – и отрешённо шагнул за порог.

Идти пришлось против ветра. И дождь всласть поиздевался надо мной. Но мне было без разницы – ни брюк, ни рубашки я уже не жалел. Кто-то пролетел мимо, чуть не задев меня зонтом и крикнув на ходу: «Простите», – и полетел дальше. Я машинально обронил: «Бог простит», – но ни вокруг, ни во мне Бога не было. На площади, на открытом пространстве, меня могло убить грозой. И право, лучше бы убило, ибо то, что началось потом, тем же вечером, достойно было только казни.

Началось, правда, не сразу, ибо по возвращении бабушка удумала меня лечить. И хотя я ничем не болел, она сказала: «А вдруг?» – и повела меня к себе «на отчитку». Не подумайте только, что она собиралась читать мне нотацию, нет, смысл «отчитки» заключался в зачитывании «непрошеного клиента» Псалтирью, Остромировым Евангелием и «Богородицей» и оканчивалось лишь тогда, когда «он вылезал наружу». Дело это было доходное, так называемых «бабушек», к которым в известных случаях ходили все во всём сэсээре, было больше чем достаточно, но моя бабушка к их числу принадлежала чисто теоретически, пользуясь данным ей «от Богу» талантом только в сугубо личных нуждах. Не знаю, «кого» собиралась она изгонять из меня теперь и насколько это было в данном «клиническом» случае возможным, спорить всё же не стал. И потом, как тут поспоришь? Сразу скажет: «Ну вот, так оно и есть! А то, кто тя от святыни-то воротит, не бес ли?»

Когда я был «вылечен» и на вопрос: «Ну, полекши?», ответил: «Да», бабушка отвязалась. Час уже шёл девятый, но «жертв» ещё не было и в мире после грозы спокойно. Покуда бабушка чистила и утюжила мои брюки с рубашкой, я думал. Думы мои были разные. Описывать все не стану, и так рука устала писать. А про одну, самую грустную, скажу. Суть заключалась в подложном «Капитале» товарища Маркса. И вот что по этому поводу я думал. Какое, думал я, теперь может иметь значение вся эта отцова писанина, если он не только не способен был пойти за неё на крест, как, например, Христос за своё учение, а даже элементарной честностью не смог подтвердить истину написанных им слов? Не есть ли это очередной, приуготовленный для неисправимых мечтателей соблазн? Ведь сколько их, этих соблазнов, уже было? Но проходило время, и все великие соблазнители человечества оказывались проходимцами. Хотя бы те же Маркс, Энгельс, а до них Фурье, Вольтер, Сэн-Симон. Да и наш Ильич со всей своей командой недалеко утяпали. Вон что простой народ вещает: «Прошла зима, настало лето. Спасибо партии за это!» И это понятно. Все эти коммунизмы и социализмы от начала были утопией. А тут вроде и утопией не пахло, но как этому верить? Это всё равно что резать людей на перекрёстках и при этом проповедовать гуманность. Вот, оказывается, от чего пыталась «вылечить» меня бабушка. И смех и грех!

Отцу всё это высказывать, я, разумеется, не собирался, да и ничего хорошего, судя по моему нынешнему началу, наша встреча не обещала, а вот появления соседки я ожидал с нетерпением. Уж ей-то я мог сказать всё!