Алый знак воина - Розмэри Сатклифф

— Полегче, братец! Полегче! — крикнул Дрэм.

Эйсал успокоился и мирно погнал овцу обратно в стадо.

— Молодец, все сделал, как надо! — услышал он голос Долая и, обернувшись, увидел старика. Старик стоял, опершись на копье, и, как всегда, казался неотъемлемой частью холмов, такой же, как и бузина в углу овечьего загона. У Дрэма было ощущение, что старый пастух целый век стоит здесь, застыв в своей неподвижной позе.

— Все же я кое-чему научился, — сказал Дрэм. — Наверное, это не так уж и ничего. — В усталом голосе его была горечь.

Долай внимательно поглядел на него из-под седых бровей:

— Кто-кто, а Эрп уж ни одну новость не пропустит.

Теперь они шли рядом. Дрэм бросил испытующий взгляд на старика, понимая, что он успел повидать Эрпа после того, как тот вернулся с мешком муки, а значит, знает все новости о Золотоволосых. Маленький Ушки-на-Макушке слышит, что делается на сердце у человека, до которого отсюда день пути. Стоит ему только ухо приложить к земле.

Они подошли к входу в большой овечий загон со стенами из дерна, где их уже ждали Флэн и его брат. В руках у них были палки с зарубками для ежевечернего пересчета овец. Дрэм слегка придержал шаги, чтобы Долай мог пропустить стадо через узкую щель, но Долай протестующе закачал головой.

— Нет, нет! Если старый пес все будет делать сам, щенок никогда не выучится. Ну-ка, берись за дело!

Дрэм, Белошей и Эйсал дружно принялись за работу, пока старый пастух и такой же старый пес молча наблюдали за ними. На Дрэма вдруг навалилась тоска — ему казалось, он никогда еще не испытывал такого одиночества. Он сам себя убеждал, что рад за Вортрикса, теперь есть кому его утешить, и он мог больше не думать о своем кровном брате, но как одиноко, как бесконечно одиноко было этому забытому брату! Широкие холмы вокруг казались такими темными в меркнущем свете, такими бесприютными, а поднявшийся ветер принес холод.

Он благополучно пропустил всех овец через щель, по обе стороны которой стояли с палками Флэн с братом Поздно вечером, после того как овцы были наконец надежно заперты в загородке, Дрэм зашел в пастушью хижину. Когда они на минуту остались вдвоем с Долаем, старик сказал, глядя в огонь и как бы обращаясь к яркому пламени:

— Только хороший пастух может думать об овцах, когда сердце занято другим. Мне сдается, со временем из Дрэма выйдет недурной пастух.

Глава XII

ВОЛЧИЙ ДОЗОР

Настала осень, и баранов пустили на пастбища к овцам, в то время как внизу, на дальних холмах, там, где начинаются Дикие Дебри, занялся пожар — вспыхнула жухлая желтая трава и горела теперь всеми красками: рыжими, янтарными, бронзовыми, золотыми; дикие яблони на лесных опушках были усеяны мелкими, похожими на крабов, плодами, среди золотых и багряных листьев куманики темнели ягоды, а свиней из деревни пригнали в долины откармливаться на желудях. А потом пришел Самхейн. И как только упали в лесу последние листья, пастухи перевели стадо вниз на зимние пастбища — здесь было больше шансов выжить в сильный мороз и снегопады. Шумно и многолюдно становилось на пастбищах, когда начиналось большое клеймение, а за ним зимний забой скота. Оставляли всегда только самых жизнеспособных и сильных баранов и овец — для слабых просто не хватило бы зимой еды.

Зима не заставила ждать, и долгими вечерами пастухи теперь сидели в хижине у очага, кутаясь в бараньи шкуры или волчьи плащи, и слушали — как, очевидно, никогда бы не слушали летом — великое безмолвие Меловой. Зима начиналась, как обычно, с ветров и ливней, но холода не было, а это означало, что овцам в загонах можно было пока не опасаться заклятого врага. Догорели в зимнее солнцестояние костры Золотого Народа, и овцам настала пора ягниться, когда ударили первые суровые морозы.

Как-то вечером они сидели у самого огня в наполненной чадом хижине за ужином, состоящим из ячменной похлебки и жареной оленины, добытой на охоте Дрэмом и Белошеем. Не было только Флэна — у него завелась женщина, там, где жили в маленьких травяных хижинах Темнолицые. Он теперь часто отсутствовал, даже когда пастухи со стадами переселились на нижние пастбища. Дрэм, окончив еду, полировал новое древко копья куском песчаника. Белое ясеневое древко, светлое и гладкое, серебрилось при свете огня. Точильный камень слегка крошился у него под рукой, и желтый песок, будто золотая пыльца, тонкой струйкой посыпал полы его плаща из овчины. Он то и дело поднимал голову и сквозь дым и чад бросал взгляд на Эрпа и девушку, которая готовила им в тот вечер ужин. В эту Луну она приходила уже несколько раз, и Эрп купил ей ожерелье из черного янтаря и голубые стеклянные бусы, отдав за это торговцу шкуру выдры. Девушка, как лисичка, обнажала зубки, когда Эрп подсаживался слишком близко, однако на шее у нее, там, где распахнулась шкура, Дрэм заметил бусы. Они были очень красивы, особенно когда в них при свете очага зажигались голубые искорки.

Дрэм передвинул под мышкой копье, чтобы приняться за новый кусок древка, и сел поближе к огню, несмотря на то, что щиколотки горели под тугими ремнями-обмотками из оленьей кожи. В мороз и ветер всегда одна беда — лицо горит, а плечи мерзнут. Он поглубже запахнул плащ и заговорил, чтобы прервать наконец молчание.

— Смотрите, какое красное пламя! Ночью будет мороз, — сказал он.

Ханно оторвался от реберной кости, которую обгладывал, и хмуро посмотрел на Дрэма.

— Я и без огня это знаю. В мороз всегда болит моя рана на щиколотке, где меня хватил волк семь зим назад.

И в это же мгновение, словно упоминание о волке разбудило какие-то чары, сначала одна, а за ней вторая собака навострили уши и тихонько заворчали. Старый Долай поднял голову и прислушался.

— Ну вот, пришли, — сказал он. — Всегда приходят. В иную зиму раньше, в иную позже, но обязательно приходят.

Дрэм слушал, глядя на Белошея, который вдруг напрягся и начал дрожать. Все слушали, и собаки, и люди, и постепенно до них донесся из звездной темноты протяжный, унылый вой волков, вышедших на охотничью тропу.

— Пора держать Волчий Дозор, — сказал Ханно.

Именно этого боялся Дрэм: он понимал, что неизбежно грядет, но не мог заставить себя прямо поглядеть событиям в лицо. Караулить волков придет его брат Драстик, придут и молодые воины, которые были с ним в Школе Юношей, придет Вортрикс. Во время стрижки овец у него не было такого страха, так как мужчины племени редко принимали в этом участие — считалось, что эту работу должны делать женщины и пастухи. Но совсем иное дело было Волчий Дозор. Это было мужское занятие и никто из мужчин не мог оставаться безучастным, когда волки рыскали по овечьим тропам и приближалась пора ягнения.

Точильный камень выскользнул из руки Дрэма, и острый конец его оставил длинную царапину на серебристой гладкой поверхности нового древка. У Дрэма вырвалось одно из злых ругательств темнокожих.

Начиная с этой ночи, все мужское население Племени вышло караулить волков вместе с Пастушьим народом. Здесь теперь можно было встретить мужей, ставших прославленными воинами и охотниками еще до рождения Дрэма, и юношей, которые были совсем мальчишками год назад

Люди постарше не вызывали у него такого горького чувства, даже Тэлори, который никогда с ним не заговаривал, но однажды, проходя мимо, положил руку ему на плечо, когда он стоял склонившись над больной овцой. Но ему было невыносимо тяжело видеть своих сверстников, тяжело до боли в животе. Они свободно болтали с Долаем и пастухами, сидя на корточках вокруг костра, сложенного у входа в каждый загон, и, казалось, между ними не было сковывающего их барьера. Но между Дрэмом и пастухами тоже не было никакого барьера, пока дед не воздвиг его шесть весен назад. Теперь же сверстники не знали, как им разговаривать с Дрэмом. И он не знал, как с ними говорить. Они отводили глаза, в конце концов и он, и они стали делать вид, что не видят друг друга. Даже когда пришел Драстик, он сделал вид, что не узнал брата. Так было лучше для всех

Вортрикс, однако, до сих пор ни разу не появлялся.

Когда началось ягнение, Дрэм днем и ночью был занят работой, и это его спасало. В следующие две Луны не было ночи, чтобы не народилось на свет несколько ягнят. Овцы в это время нуждаются в особом уходе, поэтому приходилось без конца заглядывать в загон, чтобы убедиться, все ли там спокойно. В лунные ночи было легче — серебристый свет позволял видеть, что делается в загородке, тогда как в темноте только блеяние овцы и собственные руки, вернее рука, могли сказать о том, что овца ждет помощи. Ее надо было перенести поближе к огню, где было больше света, иначе факел всполошил бы все стадо. Однако беда приходила все чаще, и чем дальше, тем больше нехватка корма сказывалась на овцах. Были и просто дурные мамаши — они оставляли своих ягнят на затоптанном папоротнике и уходили. В таких случаях приходилось быть начеку, так как ягнята, пролежав долго на замерзшей земле, потом уже не могли оправиться. Случалось, что погибали сами овцы, а ягнята выживали. Тогда их приходилось выхаживать и всячески пестовать, как пестует женщина младенца, пока не появлялась возможность подсунуть их овцам, потерявшим ягнят. Словом, это была горячая пора, и работы хватало и Дрэму, и остальным пастухам.