Ад - Александра Маринина

Как же всю эту кучу барахла унести домой? И сделать это надо непременно сегодня, потому что завтрашний день отведен на сборы, а послезавтра им уже улетать. Родислав уехал на деловую встречу, которая должна, если все пойдет гладко, закончиться в ресторане, а Люба с утра совсем забыла о лежащих в шкафу пакетах, иначе можно было бы загрузить их в багажник автомобиля. Что же делать? Придется просить Андрея дать разгонную машину.

— Я сам тебя отвезу, — сказал Бегорский, — я как раз собирался уходить. А тебе, красавица, давно пора права получать и самой ездить, теперь у вас денег достаточно, чтобы купить вторую машину.

Вторую машину! Люба горько усмехнулась про себя. Какая вторая машина может быть с таким сыном, как их Колька! Да и водить она не может, с ее-то язвой, о которой никто не знает. Приступы начинаются неожиданно, и ей совсем не хочется, чтобы боль скрутила ее в тот момент, когда она сидит за рулем.

— Что ты, Андрюша, — улыбнулась она, — куда мне за руль садиться, мне через полгода пятьдесят стукнет, поздно уже.

— Не говори глупости! Почему поздно? Пятьдесят — это не возраст, это так, детский сад. Старость начинается в девяносто лет, я в какой-то статье прочитал. А пока тебе нет девяноста, ничего еще не поздно.

Люба промолчала, надеясь, что тема исчерпана, но Андрей упрямо вернулся к ней, когда они уже ехали на Юго-Запад, к дому Романовых.

— Когда вернешься из отпуска, я отправлю тебя к хорошему инструктору по вождению, у меня есть очень толковый знакомый, который будет с тобой заниматься, когда и где тебе удобно. Правда, он дорого берет, но ты теперь можешь себе это позволить. И в нормальную автошколу тебя определю. Будешь к своему юбилею при правах и при новом автомобиле. Я поговорю с Родькой, подам ему идею, пусть сделает тебе подарок.

— Не нужно, Андрюша.

— Нужно. Я знаю, что говорю.

— Не нужно, — тихо повторила Люба. — Ты забыл про Колю. Если мы купим вторую машину, он сразу все поймет. Пусть лучше Родик поменяет наши старенькие «Жигули» на иномарку, такие траты можно оправдать, в конце концов, можно сказать, что мы взяли в долг. А вторая машина — это излишество. Я прекрасно езжу на метро, когда Родик меня не возит.

Бегорский недовольно покосился на нее и снова перевел взгляд на суетящиеся на дороге автомобили.

— Слушай, Любка, тебе самой не надоело жить в постоянном вранье? — в его голосе Любе почудилась какая-то брезгливость, и она почувствовала, как запылали щеки. — Вы все время врете и выкручиваетесь, чтобы никто не узнал о Лизе и ее детях, чтобы твой отец не узнал о Колькиных выкрутасах, чтобы Колька не узнал о ваших доходах, чтобы Лелька не узнала правду о брате. Вам самим не надоело так напрягаться? Скажите, наконец, всем правду, пусть уже все всё узнают, и вздохните спокойно. Снимите Кольке отдельное жилье, пусть живет один и не морочит вам голову, и перестаньте о нем беспокоиться. И Лельку отселите, она уже взрослая девица, институт закончила, пусть живет сама, нечего над ней трястись как над хрустальным цветком. Вам с Родькой нужно сделать две вещи: перестать врать и оторваться от детей. Тогда вы сможете жить нормально.

— Андрюша, ты сам не понимаешь, что говоришь, — мягко возразила Люба. — Если мы перестанем говорить неправду и все скрывать, это разрушит всю нашу жизнь. Папа не выдержит, и мы можем его потерять, а я хочу, чтобы он дожил свой век спокойно и радостно. Лелька не сможет смириться с грубой и неприятной правдой, она и без того из-за всего переживает и страдает. Про Колю я уж не говорю, мне одного похищения хватило на всю оставшуюся жизнь. Ты же знаешь, что он сложный мальчик.

— Любка, твоему мальчику тридцать лет! — раздраженно откликнулся Бегорский. — Сколько можно его пасти и не спать, пока он не вернется домой? Ему давно пора жить одному, а вам с Родькой давно пора вычеркнуть его из списка первоочередных забот.

— Андрюшенька, детей невозможно вычеркнуть из жизни, они навсегда остаются детьми, и за них всегда болит душа, сколько бы лет им ни было. Вот твоя дочка подрастет — и ты меня поймешь.

Андрей помолчал, аккуратно объезжая две стоящие поперек дороги столкнувшиеся машины. Люба испуганно всмотрелась в стоящих на месте аварии людей и облегченно перевела дух: все целы, пострадавших нет.

— Я не знаю, что будет, когда моя Ленка вырастет, но я знаю законы шахматных партий. Нужно уметь идти на жертвы, чтобы сохранить преимущества позиции. Ты изо всех сил пытаешься сохранить позицию, пытаешься много лет, но не хочешь ничем жертвовать: ни общественным мнением о твоей семье, ни покоем отца, ни покоем дочери, ни сыном — ничем. А так, дорогая моя, не бывает. Жертвы нужны всегда, я имею в виду, конечно, разумные жертвы, а не оголтелое самопожертвование.

— Ты считаешь, что жизнь и покой близких — это разумная жертва? — недоверчиво спросила Люба. — Поверить не могу, что слышу это от тебя. Опомнись, Андрюша. Люди — не фигуры на шахматной доске.

— Это тебе только так кажется, — усмехнулся он. — Вся человеческая жизнь — одна большая длинная шахматная партия, понимаешь? Всего одна. Я понял это еще в детстве и много раз говорил тебе, помнишь?

— Помню. Я часто вспоминаю твои слова, — кивнула Люба.

— Тогда ты должна хорошо меня понимать. Эту партию нельзя начать и переиграть, если начал неправильно и сделал ошибку на первых же ходах. Ее нельзя бросить на середине или доигрывать по другим правилам, если что-то не получается. И в ней обязательно нужно уметь жертвовать одним, чтобы сохранить другое. Согласись, если вдуматься, между жизнью и шахматами гораздо больше общего, чем кажется на первый взгляд. Пожертвовать можно любой фигурой, кроме одной. Королем жертвовать нельзя, всем остальным — можно. Ты хочешь сказать, что твой отец, твой муж, твоя дочь, твой сын — это все короли в твоей игре? Так не бывает, Люба, король в партии только один. И знаешь почему?

— Почему? — послушно переспросила она.

— Потому что король в партии жизни — это ты сама. В моей партии король — я, в твоей партии — ты. Ты у себя одна. Всех много, а ты — одна. Если не станет Николая Дмитриевича, твоя партия на этом не закончится. И если не станет Родьки, ты тоже выживешь. И даже если, не дай бог, конечно, что-то случится с твоими детьми, все равно твоя партия будет продолжаться. Она закончится только тогда, когда умрешь ты сама, как заканчивается шахматная партия, когда погибает король. А все остальные люди вокруг тебя — это фигуры в твоей партии, которыми можно и нужно жертвовать, чтобы сохранить жизнь королю.

— Андрюша, то, что ты говоришь, — невероятно цинично. Ты хоть сам себя слышишь? Как это можно — пожертвовать близкими? — возмутилась Люба.

— Но ведь речь не идет о том, чтобы убивать близких, — рассмеялся Бегорский. — Речь идет о том, что вполне можно пожертвовать их покоем и удобством, чтобы сохранить себя.

— Ты действительно так считаешь?

— Конечно, — кивнул он.

— Я с этим не согласна. У человека есть только он сам, и с этим ты не споришь, ведь правда?

— Правда.

— Значит, единственное, чем он владеет в полной мере и имеет право распоряжаться, это тоже только он сам, его собственный покой и комфорт. Это действительно принадлежит ему, и он может этим жертвовать, сколько хочет. А посягать на чужое он не имеет права. Этим и отличается жизнь от шахмат.

— Умница! — Бегорский расхохотался. — Ты меня уела. Вот за что я тебя всегда ценил, так это за то, что у тебя есть собственная логика, с которой тебя невозможно сбить. Я с тобой, конечно, не согласен, но уважаю твою концепцию. А помнишь, как ты меня уела с Америкой, когда мы в первый раз разговаривали на берегу озера?

— Помню, — улыбнулась Люба. Она была рада, что разговор ушел в сторону от такой тяжкой для нее темы. — Ты тогда сказал, что не веришь ничему, чего не видел собственными глазами, а я спросила, бывал ли ты в Америке.

— Ага, — подхватил он, — я сказал, что не бывал, а ты тут же все перевернула с ног на голову и заявила, что, выходит, никакой Америки нет, раз я ее своими глазами не видел. Я тебя тогда сразу зауважал. И страшно злился на Родьку за то, что он ничего этого в тебе не видел и не ценил.

— Злился? — удивилась она. — Я не знала.

— А что ты вообще знала, шмакодявка? — насмешливо поддел ее Андрей. — Ты же была маленькая совсем.

— Да всего-то на два года младше вас с Родиком, не такая уж и маленькая, — возразила Люба.

— Ну, в том возрасте два года — это целая пропасть. Это сейчас два года значения не имеют, а тогда — совсем другое дело. А помнишь, как мы в первый раз все вместе из клуба возвращались после кино и Томка на меня набросилась за то, что я «Войну и мир» не читал и в любви ничего не понимаю?

— Конечно, помню.

— Я ведь, как только в Москву вернулся после каникул, сразу в школьной библиотеке «Войну и мир» взял и прочитал от корки до корки. Про войну было интересно, а про мир и любовь я пролистывал, скучно было.