Ориноко - Аркадий Фидлер

По мере того как усиливалась болезнь ребенка, ширились и враждебные разговоры, теперь уже откровенно связывавшие с несчастьем меня: это моя душа оборотня убивает ребенка. Ласана, безумно любившая сына, была в отчаянии, видя, что никакие лекарства не дают результата. Однажды она пришла ко мне в хижину и остановилась у порога, прямая, строгая и решительная, и, хотя глаза ее ввалились от горя, она проговорила душевно и смело, с торжественной серьезностью:

— Не слушай, что болтают неразумные. Я с тобой.

В этом же, хмуря брови, заверяли меня и четверо верных моих друзей: Арнак, Вагура, Манаури и негр Мигуэль. Убеждая, что ветер злых сплетен скоро стихнет, минует меня и пройдет, друзья, тем не менее охваченные невеселыми мыслями, внимательно поглядывали по сторонам, на хижины и опушку ближайшего леса. Один лишь Арасибо удрученно молчал, но и он подозрительно осматривался — выжидающе и настороженно.

На третий или четвертый день болезни ребенка среди всех араваков на Итамаке поднялся переполох. Карапана данной ему в племени властью во всеуслышание объявил, что потусторонние силы открыли ему, кто повинен в болезни ребенка. Повинен Белый Ягуар. Верные духи показали шаману во сне такую картину: много недель назад, еще на побережье океана, Белый Ягуар однажды вырвал из рук Ласаны ребенка и, прижав его к своей груди, перенес с корабля на берег. В этом объятии душа Белого Ягуара овладела душой ребенка и обрекла его на смерть. Если ребенок теперь умрет — а умрет он обязательно! — то ясно, кто повинен в его смерти…

— Так было! — схватился за голову Вагура. — Ян переносил ребенка, помогая Ласане. Я помню!

— Мы все помним, — удивленно захлопал глазами Арнак. — Карапана случайно об этом узнал — тайны тут нет — и теперь сочинил эту сказку, обратив все против Яна.

И это были уже не шутки. Надо мной вдруг нависла реальная опасность, разверзлась пропасть, жизнь повисла на волоске. Во враждебно настроенном ко мне окружении Конесо стали раздаваться голоса об изгнании меня из племени, пока я не погубил и других; особо горячие головы требовали моей немедленной смерти. Но сам шаман — милосердный! — вступился за меня: надо подождать, пока ребенок умрет, и только потом убить Белого Ягуара, советовал он возбужденным жителям Серимы. Вести об этих настроениях быстро достигали моей хижины.

— Ребенок умрет! — мрачно заметил Манаури.

Из всех нас особенно вождь был подавлен последними событиями, словно чувствуя себя виновным за приглашение меня в племя. Манаури понимал: после исполнения приговора шамана надо мной следующей жертвой будет он. Это вселяло в него страх, и было видно, как он старается держать себя в руках.

В такие тяжкие дни познаются истинные друзья. Славный мой Арнак ни на минуту не поколебался и не потерял головы. Защищая меня, он был готов погибнуть вместе со мной. То же и Вагура: хотя и юнец, он усомнился лишь на какую-то минуту. Без колебаний встали на мою сторону и пять негров во главе с Мигуэлем. Большинство мужчин нашего рода пришли с заверениями, что не оставят меня, хотя с людьми Серимы их и связывали самые разные узы.

В этот напряженный период серьезное беспокойство вызывал у меня Арасибо. Он очень изменился и странно себя вел: помрачнел, осунулся, косился на всех исподлобья, настороженно молчал, словно у него отнялся язык, но, хотя ни с кем не разговаривал, нас не сторонился, а, напротив, искал нашего общества. Когда мы совещались у меня в хижине, он неизменно сидел у входа и упорно смотрел на улицу, а слух тем не менее обращал в нашу сторону, стараясь не пропустить ни одного слова. Если к нему обращались, он бормотал что-то невнятное и смотрел зло и отчужденно. Арнак и Вагура поглядывали на него с растущим недоверием.

Хотя весь род встал за меня, драться с остальным племенем и доводить дело до кровопролития я не хотел. Все чаще стали раздаваться голоса о переселении куда-нибудь вверх по течению Итамаки. У нас была шхуна, две большие и быстрые лодки, подаренные варраулами, и несколько маленьких ябот. Этого было достаточно для путешествия.

— А ты, Ласана? — спросил я. — Поедешь с нами?

Она удивилась.

— Поеду, конечно.

— С ребенком?

— С ребенком.

Если большинство нашего рода готово было сообща противостоять воинственным намерениям Карапаны, то в отношении меня такого единодушия не было. Ядовитые семена, посеянные Карапаной, запали не в одну душу. Кое-кто, казалось бы, свой, из нашего рода, завидя меня издали, сворачивал и обходил стороной, стараясь не встретиться, а потом, притаившись в кустах, настороженным взглядом следил за моими движениями. То один, то другой прежний добрый друг теперь отводил глаза, боясь моего взгляда. Он не был еще моим явным врагом, но его точил червь сомнения: кто я? Почем знать, не таится ли во мне и впрямь душа оборотня?

Тень сомнения закралась даже в самое близкое мое окружение. Как-то я зашел в шалаш Ласаны о чем-то у нее спросить. Естественно, я бросил взгляд на несчастного ребенка. Заметив это, мать Ласаны дико вскрикнула, бросилась к ребенку, закрыла его от меня своим телом и пронзительным голосом велела убираться прочь. У меня сжалось сердце, я вышел.

У порога моей хижины меня нагнал Арасибо.

Мы присели. Кругом стояла необыкновенная тишина, душный тяжелый воздух был недвижим. Дождь еще не начался, но ливень уже навис над головой. Тяжелые клубы низких туч там и тут цеплялись за вершины деревьев. Все тот же гул бубна в Сериме был слышен отчетливей, чем когда-либо.

Звук этот, словно зловещее ворчание духов, исполнен был жестокого смысла, обретая не вызывавшее сомнений значение. Он возвещал смерть.

Мы оба вслушивались в одно и то же, и одни и те же приходили нам в голову мысли. Арасибо толкнул меня в бок, лениво протянул руку в сторону Серимы и как бы нехотя, с насмешкой пробормотал:

— Глупый Канахоло.

— Какой Канахоло?

— Э-э, — зевнул хромой, — ученик шамана. Глупый.

— Глупый?

— Глупый.

Помолчав, он снова заговорил вяло, вполголоса, словно больше для себя, чем для меня:

— Глупый Канахоло думает, что бьет в бубен на твою смерть, а бьет он на смерть другого…

— Конечно, ребенка Ласаны!

В горле Арасибо что-то забулькало, словно сдавленный смех.

— Не ребенка Ласаны. Он бьет в бубен на смерть Карапаны, но не знает об этом, глупый…

— Вздор ты несешь, Арасибо, вздор, — усмехнулся я горько.

— Карапана умрет сегодня… или завтра…

Он проговорил это нехотя, словно не мог отрешиться от неуместной шутки. Или я неверно его понял?

— Что ты плетешь, Арасибо?

— Карапана умрет сегодня или завтра… ночью…