Белые зубы - Зэди Смит

Самад встал, словно бы его призвали к ответу, задрапировал своевольную ширинку складками пальто с широкими лацканами и, скованно помахав рукой, сел на место.

— Поздоровайтесь с мистером Икбалом.

— Здрасьте, мистер Икбал, — гаркнул весь хор, кроме двух человек.

— Может быть, для нашего слушателя мы сыграем в третий раз?

— ДА, МИСС БЕРТ-ДЖОНС.

— Мистер Икбал не просто наш сегодняшний слушатель, он слушатель особенный. Благодаря ему мы со следующей недели не будем играть «Лебединое озеро».

Ее слова были встречены оглушительным ревом и какофонией труб, барабанов, тарелок.

— Хорошо, хорошо, хватит. Вот уж не ожидала такой бурной радости.

Самад улыбнулся: а у нее есть чувство юмора. В ее словах была ирония, даже сарказм — но разве грех тем меньше, чем больше ему оправданий? Он снова мыслил как христианин, говорил Создателю: точнее не скажешь.

— Инструменты вниз. Да, я тебе говорю, Марвин. Очень тебе признательна.

— А что будет вместо этого, мисс?

— Будет… — начала Поппи Берт-Джонс с уже знакомой ему полуробкой, полувызывающей улыбкой, — …кое-что очень интересное. На следующей неделе мы с вами возьмем что-нибудь из индийской музыки.

Мальчик, играющий на тарелках, не уверенный в том, что при такой радикальной смене жанра ему найдется применение, первым осмелился поднять на смех предложенную альтернативу.

— Это что-то вроде Иииии ИИААаааа ИИИииии ААОоооо? — спросил он, достоверно подражая напевам, которые звучат в индийских фильмах или доносятся из глубин «индийских» ресторанов, и сопровождая пение движениями головой.

Словно рев духовых, грянул взрыв хохота, и класс затянул: Ииии Иааоо ОООАааах Ииии ОООуууууууу… Эта мелодия и дурашливый визг скрипок погрузили Самада в глубокое эротическое полузабытье; воображение перенесло его в сад — мраморный сад, где он, весь в белых одеждах, из-за большого дерева подсматривал за Поппи Берт-Джонс, одетой в сари и с бинди на голове, которая игриво скользила среди фонтанов, то и дело скрываясь из виду.

— По-моему, — начала Поппи Берт-Джонс, стараясь перекричать шум-гам и повышая голос. — ПО-МОЕМУ, ЭТО НЕХОРОШО… — и снова перешла на нормальный тон, когда класс уловил, что она сердится, и притих. — По-моему, нехорошо смеяться над людьми иной культуры.

Оркестр, не ведавший за собой такой вины, но знавший, что она сурово карается правилами школы Манор, принялся разглядывать свои коллективные ноги.

— Вот вам, вам, вот тебе, Софи, было бы приятно, если бы кто-нибудь стал смеяться над «Queen»?

Софи, слегка заторможенная двенадцатилетняя девочка, с головы до ног увешанная атрибутикой этой рок-группы, посмотрела на Поппи поверх очков с логотипом «Кока-колы».

— Нет, мисс, мне было бы неприятно.

— Ах, неприятно, да?

— Да, мисс.

— Потому что Фредди Меркьюри — человек родной тебе культуры.

Самаду доводилось слышать от рядовых официантов «Паласа», что этот Меркьюри будто бы не кто иной, как очень светлокожий перс по имени Фарух, которого их шеф-повар помнит по школе в Панчгани, что под Бомбеем. Но зачем вдаваться в такие тонкости? Самад решил не мешать порыву очаровательной Берт-Джонс и промолчал.

— Иногда музыка других народов кажется нам странной, потому что их культура не похожа на нашу, — провозглашала мисс Берт-Джонс. — Но это не значит, что она хуже, ведь так?

— ДА, МИСС.

— И с помощью разных культур мы можем лучше понять друг друга, верно?

— ДА, МИСС.

— Вот, например, какую музыку любишь ты, Миллат?

Миллат немного подумал и перекинул саксофон на бок, изображая, что играет на гитаре.

— Мы рождены, чтобы бежать! Ла-ла-ла-ла-лааа! Брюса Спрингстина,[47] мисс! Ла-ла-ла-ла-лааа! Бэби, мы рождены, чтобы бежать…

— Хм, и это все? А что вы слушаете дома?

Миллат глянул озадаченно, не понимая, какого ответа от него ждут. Перевел глаза на отца, который отчаянно жестикулировал за спиной учительницы, пытаясь руками и головой изобразить движения бхараты натьям — танца, который Алсана танцевала, пока сердце ее не сковала печаль, а ноги и руки — маленькие дети.

— «Ночь ужасов!» — завопил радостный Миллат, решивший, что разгадал мысль отца. — «Ночь ужасов!» Майкла Джексона, мисс! Майкла Джексона!

Самад уронил голову на руки. Мисс Берт-Джонс с сомнением посмотрела на мальчика, дергающегося на стуле и мнущего ширинку у нее на глазах.

— Хорошо, Миллат, спасибо. Спасибо за ответ…

Миллат широко ухмыльнулся.

— Не за что, мисс.

Дети побежали занимать очередь за парой сухарей, улучшающих пищеварение, и стаканом безвкусного фруктового напитка, которые им выдавали в обмен на двадцатипенсовик, а Самад, как хищник, кинулся вслед за легконогой Поппи Берт-Джонс в музыкальный кабинет — тесную комнатушку без окон, без путей к отступлению, заваленную инструментами и забитую ящичками с нотами; в ней стоял запах, который Самад прежде относил к Поппи, но теперь понял, что так пахнут задубевшие кожаные футляры и пожилые скрипки.

— Значит, здесь, — сказал Самад, указывая на стол под грудой бумаг, — вы и работаете?

Поппи покраснела.

— Тесновато, да? Бюджет музыкального образования каждый год урезали, и наконец оказалось, что больше урезать нечего. Дошли до того, что втискивают стол в буфет и именуют это кабинетом. А если бы не поддержка Большого лондонского совета, то и стола бы не было.

— Действительно, кабинет очень маленький. — Говоря это, Самад лихорадочно оглядывал комнату, ища, где бы он мог встать от Поппи подальше, чем на расстоянии вытянутой руки. — Можно даже сказать, развивающий клаустрофобию.

— Знаю, здесь ужасно, но вы все-таки присядьте.

Самад вертел головой, но стульев в комнате не было.

— Господи, простите! Вот он. — Она смахнула на пол бумаги, книги и всякую дребедень, откопав не внушающий доверия стул. — Я сама его сделала, но он вполне крепкий.

— Вы умеете плотничать? — осведомился Самад, радуясь новому оправданию тяжкого греха. — Выходит, вы не только музыкант, но и мастер плотницкого дела?

— Нет-нет, что вы, просто взяла несколько вечерних уроков. Я сделала стул и скамеечку для ног, но скамеечка развалилась. Мне далеко до… не знаю ни одного великого плотника.

— А Иисус?

— Но не стану же я говорить: «Я не Иисус Христос». То есть я, конечно, не он, но совсем в другом смысле.

Самад присел на шаткий стул, а Поппи Берт-Джонс устроилась за столом.

— Вы хотите сказать, что не считаете себя хорошим человеком?

Самад заметил, что Поппи смутила внезапная торжественность его вопроса; она поправила челку, поиграла черепаховой пуговкой на блузке и, неуверенно рассмеявшись, ответила:

— Хотелось бы думать, что я не совсем плохая.

— А этого достаточно?

— Ну…

— Простите меня… — очнулся Самад. — Я пошутил, мисс Берт-Джонс.

— Скажем так, я не Чиппендэйл, ну и ладно.

— Да, — согласился Самад, а про себя подумал, что ножки у нее будут получше, чем у кресла королевы Анны, — и ладно.

— Итак, на чем мы остановились?

Наклонившись к столу, Самад взглянул ей в лицо.

— А к чему мы шли, мисс Берт-Джонс?

(Он пустил в ход свои глаза; помнится, люди в Дели говорили: у этого нового мальчика, Самада Миа, глаза такие, что за них и умереть не жалко.)

— Я искала… что я искала?., я искала свои записи… да где они?

Она принялась рыться в завалах на столе, и Самад, слегка откинувшись на спинку стула, со всем возможным для него в тот момент удовлетворением отметил, что, если глаза ему не врут, пальцы ее дрожат. Неужто настал подходящий момент? Ему было пятьдесят семь, в последний раз подходящий момент случился с ним лет десять назад, и поэтому он сильно сомневался, сумеет ли его распознать. Ты старик, говорил он себе, отирая лицо платком, и дурень к тому же. Уходи прямо сейчас, не то захлебнешься в собственных преступных выделениях (он потел, как свинья), уходи, пока не поздно. Ведь это невозможно! Не может быть, чтобы этот последний месяц — когда он наяривал своего дружка, молился и просил пощады, заключал сделки и непрестанно думал о ней — она тоже о нем думала.

— Кстати, пока я ищу… я вспомнила, что хотела кое о чем вас спросить.

Да! — почти человеческим голосом почти вскрикнуло правое яичко Самада. На любой вопрос ответ будет один: да, да, да. Да, мы займемся любовью прямо на этом столе, да, нас пожрет пламя, да, мисс Берт-Джонс, да, этот ответ неизбежен, неотвратим. — ДА. Но в реальном мире, на высоте ста двадцати сантиметров над мошонкой, разговор требовал иного ответа, а именно: «Среда».

Поппи рассмеялась.