Дорожный иврит - Сергей Костырко

– В израильском современном искусстве, – продолжала Зоя, – мы единственные, кто делает это. Мы восстанавливаем прямую связь между рисунком и реальностью, породившей рисунок.

Дальше уже заговорила Наташа:

– На самом деле, мы – плоть от плоти современного элитного искусства, но мы решились на вот такой жест – ушли от канонов бесфигуративного искусства, замкнутого на самом себе. Мы начали рисовать с натуры. Со стороны, может, и непонятно, что это такой эстетический изыск. Но понимающие искусство люди, – таких, конечно, немного, – это чувствуют. Это тоже элитное искусство, но на определенном, новом этапе.

Аня молчала.

Я спросил, как человек, не вовлеченный в этот изыск, отрефлектирован ли в их творчестве факт включенности того, что они делают, в массовое искусство. Ну, скажем, в эстетику рекламного рисунка. Это ведь во многом похоже, скажем, на стилистику шведской рекламной графики. И в Испании я такое видел. Да и потом, рисунки Матисса и Пикассо тиражируются уже и на майках, и на этикетках парфюма.

Тут, услышав слово «массовое», за девушек вступился Айзенберг:

– Массовое бывает массовое и массовое. И что ты понимаешь под массовым искусством?

– Ну, Уорхолл – это массовое искусство или нет? Ведь делалось как эстетический жест, а стало стилем рекламы.

И тут голос подала, наконец, Аня:

– Да, – сказала она кратко, – у нас эта художественная рефлексия присутствует.

– Ну и ладушки, – сказал я и попытался успокоить Айзенберга, кинувшегося оборонять от меня высокое искусство барышень. – Я, Валера, ничего против не имею. Просто мне сказали, группа, значит, там есть какая-то своя эстетическая программа. Как иначе, если разные люди договариваются работать как один человек. О чем-то ведь они договариваются? Даже если не говорят про это. Вот я и пытаюсь понять, о чем. Я ведь не против.

– Да-да, – сказала Зоя, разминая бумажку, скручивая ее и раскладывая на сгибе темно-зеленый табак из пакетика, – мы как раз думаем об этом. Программа у нас, разумеется, есть, но не до конца сформулирована.

Предполагаемое окончание фразы «для таких, как вы» девушка, опять же из деликатности, опустила.

– А это то, что я думаю? – спросил я, кивая на табачную смесь, которую Зоя заворачивала в чинарик.

– Ну да, травка. Только не марихуана. Эта немного полегче.

– А вы сейчас покурите и начнете смеяться без остановки и плеваться?

– Не обязательно. Бывает такое воздействие, но не на меня.

– А дадите попробовать?

– Ради бога, – и протянула мне цыбарочку.

Я затянулся. Вкуса дыма не почувствовал. Немного прислушался к себе, но – ничего такого. Кроме неловкости за проделанный жест. Вернул назад цыбарочку.

– И все? – разочарованно спросила Наташа.

– И все. Это я просто, чтобы иметь право сказать: и я травку курил.

– Для галочки, да? – уточнила Наташа.

– Ага. А выставки у вас были?

– Специальной – нет, мы участвуем в коллективных выставках. В акциях разных. Скажем, на фестивале рисовали портреты с натуры. Рисунки. Народ в очереди стоял.

– И почем продаете рисунок?

– Ну, за сколько покупают.

– А за сколько покупают у вас? – спросил я у Зои.

– Долларов за пятьсот.

О как!

Когда мы в очередной раз вышли с Ирой покурить на балкон, она сказала, что Зоя художник востребованный, то есть хорошо покупаемый здесь.

Я попросил Зою написать их имена в мою записную книжку. Чтоб на Фейсбуке задружиться. Ну и вообще, автограф на память. Зоя аккуратно вывела у меня в книжке: Zoya Cherkassky, Наталия Зурабова, Anna Lukashevsky.

Ну и чтобы не томить барышень дальше своим присутствием, я оставил их в обществе эстетически близких – Гробмана и Айзенберга.

На прощанье попросил показать еще раз, чего они с нас нарисовали. Единственной, кто решился показать свой рисунок с меня, была Аня. С огромным носом, маленькими глазками и висящими под ними мешками. В принципе, то, что вижу каждый день в зеркале. Но такое типа – мужественное. И вообще – глаз притягивает. Рука у Ани хорошая. Но попросить лист побоялся – даже если рисунок Ани в пять раз дешевле, чем у Зои, для меня и сто долларов – в напряг.

Поднявшись к себе на третий этаж, я зашел в Фейсбук, нашел Зою, полюбовался африканскими лицами ее френдов и попросился в друзья. И так же попросился к Ане. Наташу не нашел.

5 ноября

(22.14, в мастерской)

Холодное утро. Облака.

Смотрел почту. Заглянул в Фейсбук и обнаружил, что уже принят во френды и Зоей, и Аней. Когда же они вообще спят?

Когда спускался по лестнице, на площадку второго этажа как раз выходил Валера Айзенберг. Тоже – на море.

Вышли на улицу. Пасмурно. Разговор про литературу. Я упомянул про «Новый мир».

– А это что это за журнал? – спросил Валера. – Это там, где редактором был этот… как его?

Я перечислил ему всех редакторов журнала в обратном порядке, начав с Василевского. На имени Твардовского он меня остановил:

– Да-да, этот вот… Твардовский. Тогда это был главный журнал для интеллигентов, если я не путаю. Этот тот «Новый мир»?

Нормально. То есть я впервые вижу, так сказать, модерниста самородного. Валера, действительно, человек талантливый. Рисует, снимает видеокомпозиции. И пишет прозу. Хорошую прозу, неожиданную, в основном про художников. Иногда даже как бы изощренную, но с неожиданными проколами в использовании слов. Может, это потому, что живет он то дома, то в Штатах, то в Израиле? И при этом все, что за пределами авангардного дискурса образца 1990—2000-х, для него, похоже, не существует.

В воду не хотелось, прохладно. Но все-таки пошел. Типа куда денешься – уплочено. Оказалось, в воде хорошо, даже лучше чем на берегу.

Читал корректуру «Зеркала».

Вернулся домой. Снова читал «Зеркало». Варил суп. Дочитывал корректуру. Спустился к Гробманам, показал Ире свою правку – несколько очевидных стилистических ляпов и всякого рода исторические неточности быта восьмидесятых и девяностых в тексте Воробьева, – почему-то очень быстро забывается атрибутика совсем недавних времен.

Немного поспорили с Мишей насчет маргинальной литературы. Это по поводу одесских авангардистов и их крутой прозы с сюрреалистическими образами наркоманов, дурдома, секса, по большей степени полузверского, с их демонстративной отвязностью: автор в пейзажной зарисовочке, например, сравнивает обрезанные столбики вдоль дороги с остриженными волосками вдоль вагины – типа о, какие мы!

Миша:

– Они маргиналы. Это их художественная позиция. А такие всегда одиноки. Такие всегда противостоят общему оцепенению и мертвечине. Противостоят мейнстриму.