Мемуары. 50 лет размышлений о политике - Раймон Арон

Через несколько месяцев после моего прихода в «Экспресс» Франсуаза Жиру выразила желание вернуться в газету. Ее просьбу долго обсуждали; я взял на себя часть ответственности за отказ.

Франсуаза Жиру берет в плен и убеждает своим очарованием, умом и, быть может, еще больше — своим голосом. Раньше мы несколько раз встречались, она даже пригласила меня однажды на прием в узком кругу, где праздновалась не помню какая годовщина газеты «Экспресс». Там были Франсуа Миттеран и Гастон Деффер, а также один из директоров Парижско-Нидерландского банка — он бросил вскользь ироническое замечание в адрес социалистической партии, «которой, как всякому известно, больше не существует». В ответ Гастон Деффер осыпал его оскорблениями. Что касается появлявшихся время от времени резких статей, направленных против того или иного из моих текстов или против моих политических взглядов, то я приписывал их истинное авторство Ж.-Ж. С.-Ш., а не Франсуазе Жиру. Во время парижских выборов мои симпатии склонялись на ее сторону, что не мешало мне повторять про себя: «И зачем ее понесло на эту галеру?» С тех пор многое изменилось: она не простила мне, что я воспрепятствовал ее возвращению в «Экспресс» (или, вернее, взял на себя ответственность за отказ).

Вопрос встал перед редакционным комитетом в начале 1978 года. Филипп Грюмбак тогда еще был директором издательства. Дж. Голдсмит не хотел возвращения Франсуазы Жиру. Жан-Франсуа Ревель, входивший в старую команду, проработал рядом с Франсуазой Жиру много лет, его связывала с ней настоящая дружба, и он не мог высказаться против своей прежней директрисы. Все мы оказались в затруднительном положении по очевидным причинам, как политического, так и нравственного порядка. Газета «Экспресс» обязана своим существованием в равной или почти равной степени Ж.-Ж. С.-Ш. и Франсуазе Жиру; отказать ей в этой трибуне казалось нам всем несправедливым, можно сказать жестоким.

С другой стороны, мы хорошо видели трудности или, вернее, почти полную невозможность ее возвращения. Часть старой команды покинула «Экспресс», воспользовавшись щедрой компенсацией, полагающейся по закону журналистам в подобных обстоятельствах. Некоторые из них, приближаясь к пенсионному возрасту, охотно воспользовались случаем, чтобы уйти, сделав это с тем более легкой душой, что могли найти работу в другом издании. Пригласив в газету одновременно Оливье Тодда из «Нувель обсерватер» и меня — из «Фигаро», Дж. Голдсмит ставил себе целью обозначить разрыв между газетой Ж.-Ж. Серван-Шрейбера и новым «Экспрессом». Перед этим я несколько раз настоятельно спрашивал его, можно ли считать уход Ж.-Ж. Серван-Шрейбера и Франсуазы Жиру окончательным и бесповоротным. Ответ не оставил у меня и тени сомнения. Я не имел никаких претензий к личности ни того, ни другой — я хотел, в согласии с замыслами нового владельца, разрыва с последней фазой «Экспресса», обложкой, на которую вынесена «История О» («Histoire d’O»), и в особенности с распространением тысяч экземпляров газеты в парижском округе, от которого баллотировалась Ф. Жиру. Отныне «Экспресс» должен был перестать служить орудием удовлетворения личных, пусть и законных, амбиций.

Во время обсуждения вопроса редакционным комитетом я не был единственным, кто высказался против возвращения Ф. Жиру в качестве автора редакционных статей. На место главного редактора она, насколько мне известно, не претендовала. Остальные члены комитета предложили промежуточное решение: она будет писать редакционные статьи о проблемах общества, а не о политике. Я указал на нелепость подобной идеи — взять на работу бывшего министра, поставив ей условие не касаться политики. Думаю, что Дж. Голдсмит передал ей отрицательный ответ, приписав его, возможно, мне одному… Я беру на себя эту ответственность. У нас существовала договоренность, что в период избирательной кампании 1978 года «Экспресс» будет поддерживать тех, кто сегодня находится в оппозиции; враждебность бывшего министра к президенту обострила бы внутриредакционные противоречия. Дж. Голдсмит был благодарен мне за то, что я облегчил ему решение, и рад, по его словам, что удалось полюбовно уладить спорный вопрос, который мог осложнить отношения нового владельца газеты и его бывшего главного редактора.

Несколько недель спустя после ухода Ф. Грюмбака сэр Джеймс дал, к счастью, убедить себя и назначил главным редактором Ж.-Ф. Ревеля. Уход Ф. Грюмбака представлялся мне неизбежным. Этот человек был частью наследия прежнего «Экспресса», держал себя отстраненно и отдавал распоряжения повелительным тоном, что журналисты переносили все хуже. Ж.-Ф. Ревель пользовался доверием и дружбой всех (или почти всех) журналистов; работая в издательстве уже давно, он тем не менее не скомпрометировал себя причастностью к ошибкам Серван-Шрейбера, совершенным в последний период, когда политическая карьера редактора-издателя или Франсуазы Жиру влияла решающим образом на еженедельник. Не знаю, в какой мере мои настоятельные советы помогли Джимми сделать свой выбор, да и помогли ли вообще, но, в любом случае, я мог только радоваться этому назначению. Июньский кризис 1981 года не меняет моего суждения.

Мы едва были знакомы с Ж.-Ф. Ревелем, когда я пришел в «Экспресс». Я прочел и оценил его бестселлеры — «Ни Маркс, ни Иисус» («Ni Marx ni Jésus»), «Искушение тоталитаризмом» («La Tentation totalitaire»), Просмотрел его памфлеты против философов (там он мимоходом задевал и меня) и не испытал каких-либо сильных чувств — ни положительных, ни отрицательных — в адрес «Кабалы ханжей». В этом авторе меня поражало сочетание подлинной культуры с искусством полемики, доступным всем читателям. Являясь упрощенным — но без вульгаризации — изложением больших дискуссий, его книги, вдохновленные антикоммунизмом, который он сам называл утробным, находили широкую аудиторию по обе стороны Атлантики, что свидетельствует о его успехе в этом нелегком жанре. В то же время меня удивляли — и я сказал об этом Жан-Франсуа, когда мы сблизились, — упорство, с каким он называл себя социалистом, и тот прыжок в утопию, который он совершал, выступая против национальных суверенитетов — зла по преимуществу или первопричины всех зол, как он полагал.

Насколько могу судить, никакое соперничество самолюбий ни разу не восстановило нас друг против друга. По утрам в понедельник мы договаривались о темах наших с ним редакционных статей. Может быть, иногда он считал, что я беру себе более интересную тему; впрочем, не думаю; один раз из двух по меньшей мере именно он мне ее и подсказывал. Я же действительно вменил себе в долг служить коллективным интересам и не уклонялся от обязательств газеты в целом. Правда, сожалел, особенно вначале, об утрате свободы, какая была в «Фигаро»: свободный выбор дня, темы, размеров статьи. Однако после нескольких недель тренировки я уже неплохо адаптировался к шести машинописным страницам, или трем колонкам. Поскольку, невзирая ни на что, я сохранил свой обычный стиль, мне пришлось утверждать какие-то положения или свою трактовку, еще менее, чем прежде, подкрепляя их доказательствами. Две редакционные статьи — Жан-Франсуа и моя — не спорили между собой, а выявляли плюсы каждой: в одной содержалась полемика, иллюстрированная и подкрепленная фактами, в другой — анализ, подводящий к изложению позиции автора или критике.