Мемуары. 50 лет размышлений о политике - Раймон Арон

«Сразу виден правый», — ворчит про себя читатель. Что ж, мое чувство равенства не заходит так далеко, чтобы отвергать всякое различие между теми немногими, кто выделяется на фоне большинства, и прочими, вполне уважаемыми людьми, которые мирятся — затаив, кто больше, кто меньше, досаду и горечь, — с положением, по их мнению не соответствующим их заслугам. Зачем разыгрывать комедию равенства, в которое никто не верит? Правые против левых? Я отсылаю читателей к книге Жана Даниеля «Время разрывов». Главный редактор «Нувель обсерватер» сочувствовал бунту студентов против профессоров, бунту рабочих против патронов. Ему самому пришлось столкнуться с бунтом, вдохновленным теми же идеями и настроениями и направленным не столько против него лично, сколько против иерархической структуры редакции. И главный редактор яростно, зубами и когтями, защищал свою власть, казавшуюся ему вполне законной. Позволю себе привести несколько фрагментов книги, в которых Жан Даниель рассказывает о своих спорах с редакционным коллективом и с Жан-Полем Сартром: «Я замечаю главному редактору „Тан модерн“, что, не имея желания ссылаться на его собственный образ действий, я, тем не менее, согласен с ним в том, как он осуществляет в журнале принцип кооптации. В искусстве и в политике можно полагаться только на тех, кого выбрал в силу несомненной духовной близости. Сартр ничего на это не отвечает. Я продолжаю: можно ли представить политические или литературные статьи на суд сотрудников, исполняющих административные функции, занимающихся вопросами розничной продажи и подписки? Следует ли консультироваться с теми, чьи мнения заведомо расходятся с линией газеты? Согласился ли бы он, Сартр, представить на рассмотрение своей секретарше и, тем паче, своему издателю и типографским рабочим линию, выработанную в таком-то месяце в „Тан модерн“? Короче говоря, можно ли разделять с другими то, что относится к сфере убеждений или творчества, так же как мы пользуемся сообща услугами и имуществом?» В другом пассаже Жан Даниель честно признает противоречие, существующее между его горячим сочувствием майскому движению 1968 года и защитой своей власти главного редактора, защитой единого центра принятия решений. Читая эти страницы, я спрашивал себя, почему он не выразил никакого сочувствия университетским преподавателям, подобно ему защищавшим власть, которую считали необходимой для исполнения своих профессиональных обязанностей? Почему ему не показалось несколько абсурдным участие административных работников в выборах Совета университета?

Университет не принадлежит к той же категории, что журнал или газета? Безусловно. Но преподавательская работа сравнима с работой журналиста; во всяком случае, это интеллектуальная деятельность, оценку которой могут дать только компетентные судьи. Мнение студентов о профессорах очень важно, так же как мнение читателей о журналистах и литераторах, однако оценка, даваемая, если можно так выразиться, потребителями, не является непреложным вердиктом. Бывает, что преподавателя или писателя отвергают по уважительным причинам, а бывает — по никуда не годным. В 1968 или 1969 году студенты, которыми верховодило меньшинство, отвергали не столько посредственных преподавателей, сколько тех, кто не принимал модных идей. Жан Даниель пишет: «Один мой друг указал мне на парадокс, состоящий в том, что я прославляю наследие Мая 1968-го на тех же страницах, где рассказываю о своем противостоянии внутри газеты энтузиастам Мая. Согласен, в этом есть противоречие. Если только здесь не следует искать иной последовательности. <…> Я так много говорил о „криках“, о посланиях, подлежащих расшифровке, о плодотворных преувеличениях, о поучительных крайностях». Это было примирение с французским народом, заключает Жан Даниель, полюбивший наконец французский народ в дни, когда тот выламывал булыжники из мостовых. «В мае 1968 года, при виде бурного творческого порыва французской молодежи, я полюбил этот народ менее книжной любовью, не делая больше над собой усилия. Когда же мне довелось противостоять бунтарям внутри газеты, я, считая своим долгом поколебать их позиции, в то же время невольно испытывал по отношению к ним — по крайней мере к некоторым — самое горячее уважение. Как сумел я оказать им сопротивление, до такой степени понимая их?» Но что же загадочного в этом «сопротивлении бунтарям»? Рискуя впасть в несколько вульгарное упрощение, скажу, что в эти дни всеобщего возбуждения каждый участвовал в выступлениях против власти вообще, но реже — в тех случаях, когда ставилась под вопрос его собственная, по его мнению обоснованная, власть. Что касается меня, то я не обладал никакой властью, которую стремился бы сохранить.

XXVIII

ЗАКАТ ОДНОГО ПОКОЛЕНИЯ

В 1977 году споры 50-х (о коммунизме, о природе советского общества) и 60-х (критика индустриального общества) уже принадлежали к прошлому; они утихли сами собой, за неимением борцов. Нельзя сказать, чтобы не стало приверженных марксизму-ленинизму интеллектуалов — они по-прежнему многочисленны в коллежах и даже в университетах. Но среди «высшей интеллигенции» Парижа их больше нет. За последние годы успех завоевали молодые эссеисты, заново открывшие антикоммунизм недавних или несколько более давних лет. Осуждение техники, загрязнения окружающей среды, городов из бетона, атомных электростанций не прекратилось и не было опровергнуто. Совершенно очевидно, что хулители современной цивилизации не собираются сложить оружие. И они действительно указывают на реальные бедствия или опасности. Однако «высоколобые интеллектуалы», более или менее близкие к этим протестующим, не возводят «экологизм» на уровень философии. Гошизм 60-х жив, однако гошисты пошли разными путями: одних захватил в свою орбиту коммунизм, других — социализм, третьи перенесли свою непримиримость на защиту прав человека, и очень немногих еще соблазняет, быть может, прямое действие.

Борьба мнений внутри парижской интеллигенции тем не менее продолжается. Споры, правда, ограничены узким кругом еженедельников и журналов, но все же они прямо или косвенно показательны. Здесь мне приходят на ум прежде всего «новые правые» с их вождем, вдохновителем и, несомненно, лучшим представителем Аленом де Бенуа (автором бесчисленных статей, подписанных разными псевдонимами). Главная премия, которой Французская академия удостоила одну из его книг — «Мир, увиденный справа» («Le Monde vu de droite»), привлекла внимание к двум журналам, пропагандирующим его идеи: «Нувель Эколь» («Nouvelle École») и «Элеман» («Eléments»).

Приверженцы Алена де Бенуа не скрывают своей цели: отвоевать идеологическую власть у левых, принадлежащую тем даже тогда, когда страной управляют так называемые правые. И в этом пункте я с ними согласен. За исключением тех, кто еще остался от «Аксьон франсез», и почти невидимых для глаза фашистов или национал-социалистов, все партии провозглашают в общих чертах так называемые левые, то есть либеральные и демократические, идеи. Социалисты бросают правым правительствам упрек в том, что они не стараются уменьшить неравенство (в основном речь идет о неравенстве доходов); однако люди, выступающие от имени правых, не говорят в ответ (а если говорят, то как-то сконфуженно), что экономическая и политическая иерархия неизбежна и вместе с тем необходима для общественного блага. «Новые правые» категорически осуждают либерально-демократический конформизм, одним из доктринеров которого я был — признаюсь в этом без угрызений совести. Разумеется, я не отвергаю некоторых авторов, которых Ален де Бенуа любит комментировать, — Макиавелли или Парето. Я не изображаю западные общества в стиле, которым охотно пользуются истинные верующие в демократию. Мною снят покров поэтичности и романтики как с соперничества партий, так и с борьбы между государствами. Ален де Бенуа часто ссылается на некоторых философов, например, сэра Карла Поппера, к которым я в некоторых отношениях очень близок. Но в том, что касается главного — идей, вдохновляющих политику, — Ален де Бенуа неудержимо напоминает фашистов или национал-социалистов. (Я не обвиняю его в том, что он — один из них, а просто говорю, что он часто думает так же, как они.)