Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

– И ещё всевидящее око за каждым шагом постоянно следит?

– Видеокамеры: нас пронзают электронные взгляды.

– О Большом брате давно написаны антиутопии.

– Да, Хаксли, Оруэллом.

– Вы так мрачно воспринимаете нынешние изменения?

– Символические смерти Бога и Человека под напором нынешней цивилизации уже трудно не принять за реальные.

– И как… Как это можно описать?

– Довольно просто, до обидного просто: под «мягким», но тотальным напором машинизации человек забывает себя, естественного и сложного, и сам безропотно машинизируется, превращаясь в запрограммированного биоробота…

– Кем запрограммированного?

– Не кем, а чем – условно говоря, машинами, которые нас обслуживают: автомобилями, самолётами, телевизорами, кухонными комбайнами, компьютерами, сотовыми телефонами; самим ускорением ритмов жизни, дробящейся на операции, исполняемые нами автоматически.

– И мы всего этого хотим?

– Очень!

– А Бог?

– Бог даже если он ещё для кого-то жив, тоже хочет, судя по тому, как сам он быстро машинизируется: в бездумно-автоматизированном нашем сознании Бог уже замещается всемогущим образом Терминатора.

– И уже птицы падают с неба, в Америке, в штате Айдахо, – вздохнула Оксана. – Видели вчера новости?

– Помните «Из анкеты», алексеевское стихотворение?

В счастливом миредо потопая был весёлым троглодитоми добродушным мастодонтамя за ушами щекотал

нобыл потоп.

В балконную дверь полилась музыка, показавшаяся знакомой.

– В La Pieta начался концерт. Знаете, Вивальди там служил органистом?

– Юрий Михайлович, ваша мама знаменитой оперной певицей была?

– Не очень, по-моему, знаменитой. Из-за болезни горла ей пришлось рано оставить Мариинскую сцену.

– У нас во Львове тоже был хороший оперный театр, с традицией, там когда-то Саломея Крушельницкая пела.

– Во Львове?

– Оксана из Львова, – кивнула Вера, – не нашла там после окончания университета работы и…

– И осела в Венеции.

– Сюрприз за сюрпризом!

– Но чему вы так удивились?

– Я в школьные и студенческие годы многократно бывал во Львове, к родственникам приезжал на каникулы.

– И где вы жили во Львове?

– Рядом с университетом и парком Костюшко, на тихой улице Семнадцатого Вересня. Там, напротив нашего дома, помню, был крохотный кинотеатр «Зоя».

– Ой, я в парке Костюшко, помню, к экзаменам по истории искусств любила готовиться! И у меня на той тихой улице бабушка жила, в таком чёрном-чёрном доме с угловым ресторанчиком и атлантами.

Сюрприз за сюрпризом.

– В том чёрном доме, над атлантами, я летом и обитал.

– Мир тесен, – сказала Вера и встала. – Мне пора заняться спагетти с каракатицей, чтобы угрозу привести в исполнение, а вы пока морально крепитесь: Лукрецию я отпустила домой, вам придётся узнать, на что я способна.

– А телячья печёнка будет? – весело выкрикнула Оксана.

– Будет, будет, – пообещала Вера, оглянувшись в дверях. – Будет, если ты мне поможешь.

– Кто такая Лукреция? – спросил Германтов, когда Вера вышла.

– Кухарка. Вере Марковне достаётся в последнее время: мало что с психикою были проблемы, так у неё вчера вечером, когда вернулись вы из Милана, случился сердечный приступ.

– Устала? Всё-таки больше трёх часов за рулём.

– Переволновалась. Очень она тоскует… И её мрачные предчувствия мучат, сказала вчера, что скоро она умрёт.

– Как же дом, дети – оптимизма не прибавляют?

Только рукой махнула.

– Вы бы знали, какая смертная тут, в этой гнили, тоска берёт. Да, Юрий Михайлович, так чем же занимались вы во Львове на каникулах?

– Мои приезды выпадали на лето, я наслаждался ничегонеделанием в прекрасном городе, а что может быть интереснее незнакомого исторического города? Я осматривал костёлы, прогуливался по центральному бульвару, под каштанами; от пышного оперного театра и памятника Ленину шёл к памятнику Мицкевичу…

– Перед оперным театром на месте Ленина уже Бандера стоит, правда, фигуры поменяли, а советский постамент под Бандерою сохранили.

– Постамент с гранитными знамёнами?

– Ну да!

– Постамент-рудимент – кто бы мог подумать?

– И меня в детстве бабушка гулять на центральный бульвар водила. А когда зацветал жасмин, поднимались мы на Высокий Замок… И в костёлы я заходить любила, а знаете для чего? Нет, не молиться, а чтобы смотреть на огоньки свечей – каждый огонёк как-то по-своему дрожал, колебался. Свечи в память об умерших зажигали, а сами огоньки, казалось, оживляло моё дыхание.

«Сплошные совпадения, как нарочно подстроенные?» – недоумевал Германтов, слушая певунью из Львова.

– Оксана, – позвала Вера, – смена блюд. Пора расставлять глубокие тарелки.

Круглое белое блюдо с внушительной горкой спагетти, над которой, как над конусом вулкана, клубится пар… И каракатица в компании со щупальцами кальмаров в густых лиловых чернилах, и винный уксус, и оливковое масло, и тёртый пармезан…

– Зубы чёрно-синие от соуса будут, но не бойтесь, есть специальный отбеливатель – пополощете рот и…

– Как вкусно!

– Хотите розовое вино? Между прочим, из Венето, – гипнотично глянула Вера, – поздний сбор, с виноградника близ виллы Барбаро.

Еле ощутимый укол.

Германтов пил маленькими глотками. Чуть наклонённая голова, а как плавно сопрягалась с контуром шеи линия плеч, как застыли коралловые нити над расщелинкой между пиалами груди… И – чуть в стороне – вазочка с синими гортензиями; скомпоновал портрет и взял в раму.

– Мне жаль Головчинера, – вспомнила сердобольная Оксана, скорчив скорбную рожицу, – жарища, а костюм Казановы такой тяжёлый!

– Клин клином вышибается, – сказал безжалостный Германтов, – как-то Сальвадор Дали в непереносимо знойный летний день был приглашён на приём, жена спрашивала, что надеть, чтобы не свариться, и он надел шубу.

Но зачем он-то здесь, зачем? И где она, венецианская атмосфера, которая обволакивала его на ступенях Реденторе? А что за цель была у этого обеда со светской болтовнёй, какой смысл мог быть в самом его присутствии здесь – в неприхотливом поддержании болтовни? Ну никак не удавалось ему бездумно наслаждаться вкусной едой в компании с молодыми красивыми женщинами… Вот уж действительно, то пробовал повести беседу, то, как и подобало мэтру, нацепив маску глубокомысленности, отвечал на якобы каверзные вопросы, то чувствовал себя не в своей тарелке. Он, прирождённый лектор, мгновенно завладевавший вниманием любой аудитории, он, записной шутник, с кажущейся непроизвольностью дозировавший в застольной беседе весёлое и серьёзное, не очень-то управлялся уже со своими речевыми энергиями, да и чувствовал – это особенно его волновало, – что вообще все его планы и намерения словно бы сбились в мраморном тереме Беретти с фокуса. Ему захотелось остаться одному и – тут ещё вспомнил он о дне рождения Кати, вспомнил, как отмечали они этот день, – затеряться в каком-нибудь шумном баре и одиноко выпить.

– Как вам розовое вино?

– Божественное!

– Юрий Михайлович, – дожёвывала извлечённую из лилового соуса мелко-мелко нарезанную лапшу из каракатицы с кальмаром Оксана, – вы напишете книгу про виллу Барбаро?

– Надеюсь.

– И какой будет она? Расскажите.

– Это было бы преждевременно.

Вера загадочно улыбалась, отведя в сторону руку с салфеткой, красиво зафиксировав поворот чуть наклонённой головы; Вера знала толк в эффектных позах.

– Признайтесь, замахнулись опять на высокое?

– Выше – некуда!

– Но название для книги хотя бы придумали?

– Перебираю варианты, – уклонялся лукавец Германтов.

– Учтите, с виллой Барбаро творится что-то загадочное. Недавно – в тот день вилла была закрыта для посетителей – исчезла со стен и потолков роспись, сплошь исчезла, бесследно, будто бы её никогда и не было. Смотритель включил сигнализацию и поднял панику, но когда приехали полицейские и эксперты, все-все изображения вернулись уже на свои места.

– Что со смотрителем?

– Увезли в психиатрическую больницу.

«Я мог бы составить ему компанию», – подумал Германтов, вспомнив, как многоцветная роспись чудесно исчезала и у него – с экрана компьютера. Да, в самом деле исчезала, едва как-то захотелось ему в первозданно чистом виде, без иллюзорных веронезевских разукрашиваний, увидеть шедевр Палладио, увидеть до взрыва: не в тот ли день и бедный смотритель поднимал панику?

Едва захотелось увидеть чистые палладианские формы, как тотчас же где-то там, более, чем за две тысячи километров от его энергичного импульса-пожелания и письменного стола с компьютером, напрочь исчезли бесценные росписи?