Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

– Хотите меня с зыбкой почвы спихнуть в трясину?

– Мы вас спасём, если сами не справитесь, мы вас за волосы вытащим, – пообещала Оксана.

– Всякая смерть, – начал Германтов, – пробивает невидимую брешь в ткани бытия, брешь – в ничто, ибо и сколь угодно красочно нафантазированное Царство Небесное, как бы брешь заполняющее теми ли, этими образами, изъятыми из реальности, суть всё то же ничто, хотя подобные фантазии лишь уводят от трансцендентной сути.

– Что же не уводит?

– Честная иносказательная попытка изобразить брешь как брешь, то есть – как абсолютную пустоту.

Вера перестала жевать, а рука Оксаны с вилкой, на которую был наколот ломтик цукини, зависла в воздухе.

– Но, – у Веры золотом блеснули глаза, – можно ли, вспомнив то, что вы только что говорили, изобразить пустоту саму по себе, вне категорий наполненности?

– Это хитрая художественная задача, – Германтов отпил вина, – её можно решить, присматриваясь к ткани бытия на границах с брешью… Фокус в том, что, пробивая брешь, смерть деформирует и саму бытийную ткань.

– Опять деформации как средство изображения идеи?

– Опять: деформации видимого используются для изображения невидимого, в том числе – и посмертной пустоты, это ведь ключевой художественный приём.

– Когда и как дошли вы до этой простенькой мысли?

– Давно, когда удалось всеми правдами и неправдами посмотреть ранние фильмы Антониони. Там на удивление зримо передано зияние, замещавшее ушедшего – в антониониевских терминах исчезнувшего – человека. Зияние – словно колеблемое, словно передвижное, знобяще-ютящееся то в гостиной, между накрытым столом и камином, то между крыльцом виллы и садом. Хотите верьте, хотите нет, но я видел на киноэкране конфигурацию смертельной бреши, чуял, как тянуло из неё потусторонним холодом.

– Б-р-р-р, – передёрнулась Оксана, сняла жилетку и повесила её на спинку кресла.

– Получается, что…

– Что таким образом на целлулоиде запечатлевалась сама смерть – субстанция неведомого нам измерения.

– Б-р-р-р, – на сей раз передёрнулась Вера и тоже подцепила ломтик цукини вилкой. – Мне с вашей подачи вспомнился опять Алексеев: это ли не радость, что скорбь уже так глубока… А вы, ЮМ, помните?

– Помню, это «На темы Ницше».

– Да:

Это ли не радостьчто скорбь уже так глубока? –если заглянуть в неёто дна не увидишькак ни старайся

горько плачут в лесу осиныпосле дождяи страшен облик горизонтаполузадушенного подушками облаков

но я радуюсь от души, –

у Веры вспыхнули диким огнём глаза, а щёки мертвенно побледнели:

это ли не радостьчто скорбь так несказанно глубока? –если заглянуть в неёдух захватывает.

И уже доедали телячью печёнку с маринованными цукини и базиликом, допивали розовое вино, когда Оксана с обидой в голосе сказала:

– Пусть цифры в зрачках Джоконды, как на биржевом табло, выпрыгивают, если вообще выпрыгивают, пусть даже цифры – фикция и это лишь чьи-то домыслы, но вы ведь знаете, Юрий Михайлович, что Микеланджело в Сикстинской капелле изобразил на плафонной фреске человеческий мозг?

– Знаю, вернее, готов в это поверить, так как верю глазам своим.

– Он ведь не мог видеть человеческий мозг в натуре, а узнаваемо-точно написал, хотя образно…

– Не исключено, что мог видеть: Микеланджело, знаток анатомии, не раз присутствовал при вскрытии трупов. Но скорей всего вы, Оксаночка, правы, это интуитивное прозрение.

Германтов мысленно задрал голову.

– Многофигурное, густо закомпонованное изображение действительно похоже на мозг – по внешним контурам угадываются формы двух полушарий. Но если это и мозг, то выписан он будто бы изнутри – мы не видим привычную сферу, испещрённую извилинами, а видим багрово-коричневую изнанку сферической коры мозга, мы проникаем под её оболочку, где, оказывается, обитает седобородый Бог-Творец, находящийся во вдохновенном полёте, где теснится, слипаясь телами, летящая вместе с ним, вся его устремлённая взглядами к сотворённому чудесно Адаму свита… Этот мозг – как двустворная раковина как тесное и подвижное родовое гнездо, в котором так трудно всем обитателям его уместиться… Вот одна нога высунулась за контуры оболочки, другая вытянулась вдоль направления полёта… А как струятся и реют лёгкие ткани на небесном ветру…

– Я всегда, когда смотрю, задаюсь вопросом и не нахожу ответа: в небе сколько угодно места, качайся себе вольно на облаках, а им так тесно… Почему?

– Скорее всего, по композиционным соображениям.

И тут плавная речь Германтова споткнулась: его дёрнула судорога, а мысль ослепила дерзостной неожиданностью: это, это, осенило, и есть «ядро темноты»! Кисть взломала оболочку, проникла… Сферическая скорлупа, раковина, гнездо – лишь индивидуальные поиски сжатого образа и композиции вкупе с гениальными ухищрениями изобразительности, а это – да вот же оно, непостижимое, но видимое, вот – «ядро темноты», такое, каким его увидело художественное воображение, ядро, впустившее в себя свет, ставшее зримым со всеми его тайными потрохами. Микеланджело вынудил демаскироваться самого ветхозаветного Бога.

– Мы впервые увидели Бога?

– Ну да, язычники-греки знали своих богов в лицо: вот Зевс, вот Аполлон, вот Афродита, а мы…

В глазах поплыли круги.

– ЮМ, вам плохо? – Вера быстрым ловким движением налила в бокал минеральную воду. – Выпейте!

– Мне уже хорошо, спасибо, – глотнув воды, отвечал, приходя в себя, Германтов, – а сейчас будет ещё лучше, – он, храбрясь, воду запил вином и лихо подцепил вилкой закуску – кружочек маринованного цукини.

– Что с вами было? – спросила Оксана.

– Пустяк, голова слегка закружилась, – отговаривался Германтов, – наверное, стало слишком душно.

– Тепловой удар? – обеспокоилась Оксана. Развязала на шее платок-галстук, принялась обмахивать. – А у меня, Юрий Михайлович, так зимой бывает, перед наводнением: только сирена противно взвоет, –у-у-у-у, оповещая о приходе большой воды, как голова кружится и тошнит.

– Ещё выпейте, ещё.

– Спасибо. Скоро будет попрохладнее, – он с наигранной бодростью встал и, подойдя, пошире открыл балконную дверь. – Джудекку заливала растворённая в воздухе предзакатная желтизна.

– Самое время подняться на крышу, на террасу – там намечено продолжение трапезы, десерт.

– Не хлопотно ли таскать вверх-вниз посуду?

– Ничего не будем таскать, там всё, что нам понадобится, есть…

– Там не только посуда, там и кухня ещё одна есть, – добавила Оксана. – На каждом этаже своя кухня.

Строго сдвинула брови:

– Ну-ка, улыбнитесь, Юрий Михайлович. У-у-у, какие зубы чернильные! Пометили вас соусом кальмар с каракатицей.

– Отправляйтесь в ванную, пополощите рот и верните нам свою белозубую улыбку, – распорядилась Вера. – Флакон на стеклянной полочке.

Забегая вперёд, стоит сказать, что не только уборные с умывальниками, но и даже ванные с биде и большими-пребольшими джакузи были как на уровне жилых этажей, так и на уровне крыши.

Винтовая лестница вывела на замощённую дымчато-бледным мрамором крышу, под наклонный парусиновый навес, который поддерживался по краям, с боков, специальными телескопическими распорками с никелевыми втулками.

Ещё одна разновидность мрамора – дымчато-бледного, с зелёными искрами: дом-каталог?

Правда, была и не мраморная – из ноздреватой белой штукатурки – стена с массивной, с выпуклыми стёклами в коричневых переплётах, дверью.

Солнце ушло за дом, под навесом плавал рассеянный, ещё не успевший похолодеть свет. Лагуна поблескивала, как плоская зашлифованная голубоватая льдина, влево-вправо вытягивалась, выгнувшись слегка, набережная.

Видели ли вы когда-нибудь Словенскую набережную сверху? Германтов и сам-то впервые увидел едва ли не с птичьего полёта этот выгиб каменной сабли с уткнувшимися носами в причальные зазубрины её катерами, лодками; к причалам медленно приближались мягкие синеватые тени, отброшенные фасадами; по куполам делла-Салуте, потемневшим с левой стороны, справа словно бы стекал по контурам мёд – дивный час вечера после знойного дня, когда солнце не упало ещё во тьму, а лишь готовилось спрятаться за коньками крыш. И скользила по бледной шелковистой воде прозрачная тень одинокого облака, и растаял горизонт, так как вода и небо сливались – еле желтела далёкая полоска Лидо, подкрашенного лучами заходящего где-то за Дорсодуро солнца.

Германтов стоял у хромированных тонких перил; не верилось даже, что многопалубный монстр-лайнер, проплывавший здесь днём, смог протиснуться меж набережной и островами, не снёс исторических декораций.