Игра в «Городки» - Юрий Николаевич Стоянов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Первый акт прошел скучно, без сюрпризов. Горбенко сидел в яме и еле успевал менять треугольник на тарелки и ксилофон на литавры. Иногда он ловил мой взгляд со сцены и отрицательно качал мне головой, мол — «бесполезно!». И вот наконец второй акт! Редкий артист оркестра просматривает свою партитуру в антракте. И Горбенко не исключение. На это и был мой расчет. Минут через пять после начала мы с моим партнером Валерой Матвеевым должны упасть на авансцене и проваляться, якобы без сознания, минут пять. Баршевич накануне указал мне именно это место в горбенковских нотах. И вот громкий кусок в оркестре, и синхронно с ударом медными тарелками мы падаем.
Я расчитал так, чтобы навернуться поближе к Володе. Еще немножко подтянулся вперед и свесил голову прямо в оркестровую яму напротив его лица. Горбенко перевернул очередной лист своей партии и увидел приклеенную к нотам мою фотографию 3 на 4, сделанную накануне в автомате моментального фото. Он напрягся, но не раскололся. Я нежно подмигнул ему и сделал «чмок» губами. Он перевернул еще одну страницу — и там снова была моя фотография.
Я сделал снимков 40 в автомате и на каждом скорчил жуткую рожу. Следующая страница была уже вся оклеена по краям моей физиономией. Ну… и началось. Вой, кашель, стоны и так далее. Вовик отбросил тарелки, снес стойку с колокольчиками и уронил голову на кожу литавр, обхватив ее руками. Дирижер Семен Розенцвейг размахивал палочкой и довольно громко отчитывал Горбенко:
— Это непрофессионально!!! Безобразие! Позор!
По-моему, это слышали все зрители.
Вот я и получил сатисфакцию. Но на сердце было тревожно. И какой-то холодок поселился у меня в районе копчика. Ведь это получился уже не просто «прикол» — это ЧП, это почти срыв спектакля, диверсия, можно сказать! И театр затаился в ожидании крутого разбора полетов…
Через много лет мы со съемочной группой программы «Городок» отмечали окончание очередного телесезона.
Я заказал маленький кораблик — ресторан, курсировавший вдоль Невы. Был с нами и Володя Горбенко. В этот день был какой-то праздник, но мы забыли об этом. У нас был свой праздник. И вот приблизительно без пяти десять я вспомнил, что через пять минут начнется салют. Горбенко стоял рядом со мной на палубе с рюмкой в руках. Я сделал вид, что звоню по мобильнику, и сказал в трубку:
— Петрович, ну что? Все будет, как договорились?.. Тебе деньги передали?.. Ага… Ну, ладушки. Петрович, только ты давай нарядно долбани, по-взрослому! Давай, в честь программы «Городок»!
Я поднес трубку к Володиному рту и попросил его:
— Скажи громко: «Огонь!»
И Горбенко заорал в трубку «О-О-О-ГОНЬ!»
И в это время с бастионов Петропавловки, мимо которой мы проплывали, грянул салют! Я рассчитывал, что у Вовика на моих глазах случится рецидив приступа смеха, но я ошибся. Он обнял меня и со слезами на глазах прокричал, перекрывая грохот салюта:
— Старик, ты крут! Ты очень крут! Посмотри, как тебя любит страна! — и он показал рукой на разноцветные вспышки. — Я счастлив, что я работаю в «Городке»!
Он действительно почти 20 лет был композитором нашей программы. И если когда-то Горбенко лечили от Стоянова, то теперь Стоянов был неизлечимо «болен» любовью к удивительной музыке Горбенко!
А задолго до этого — на следующий день после памятного спектакля «Смерть Тарелкина» меня впервые вызвал к себе Георгий Александрович Товстоногов. В кабинете главного режиссера на столе лежала папка горбенковских нот, открытая на страничке с моими фотографиями. Товстоногов полистал партитуру с каменным выражением лица, захлопнул ее и сказал мне историческую фразу. Помню дословно:
— Юра! Если когда-нибудь вы научитесь высекать из зрительного зала то же количество смеха, что и из своих партнеров на сцене и за кулисами, тогда вы, может быть, станете артистом!
Над этим я и работаю последние 30 лет.
Ключев
Недавно набрал я в поисковике: «Города России с населением свыше 100 000 человек». Там около 170 городов. За исключением нескольких, мы побывали с концертами почти во всех! Во времена кризисов к ним добавлялись города с населением менее 100 000 человек. А когда бывало совсем плохо, приходилось навещать и города с населением менее 50 000. А иногда и ниже. А бывало, что ниже некуда.
Помню, стоим на сцене в поселке Барда в Пермском крае. Ужасное местечко. Народ (в основном) — выпимши.
Сцена — грязная. Звук — омерзительный. Хороший концерт смотрелся бы там очень неорганично, поэтому и наш прошел соответственно реалиям. В финале — поклон. Я кланяюсь, улыбаюсь и цежу сквозь зубы:
— Боже, как стыдно! Как же стыдно!
А Илюша тоже улыбается и, не меняя выражения лица, отвечает:
— Все нормально, Юрик! Ты здесь на один день, а они на всю жизнь!
Ближе к левой от зрителя кулисе неизменно стоял наш аккомпаниатор Саня Ключев. Он наяривал на своей старенькой «Ямахе» мелодии из «Городка» и был единственным человеком в нашей компании, который улыбался искренне. Он обожал гастроли. И чем хуже и тяжелей была поездка, тем лучше было его настроение. Он был рожден для эвакуаций.
Его легко было представить с вещмешком и котелком в руках на крыше вагона поезда, едущего в тыл.
Содержимое его карманов требует отдельного описания. У него всегда были при себе: спички, соль, бульонные кубики, моток проволоки, изолента, кусковой сахар, китайский нож, анальгин, сода, обрывки газет с кроссвордами, яйцо, сваренное вкрутую, кипятильник и маленькая бутылочка с соусом сацебели.
Все это в его карманах давилось, перемешивалось и образовывало некую смесь, которая какой-нибудь голоднойbночью заливалась кипятком и предлагалась всем окружающим. В этот бульон, который одновременно и создавал, и снимал изжогу и головную боль вследствие смешанных ингредиентов, он крошил отварное яйцо и произносил свое коронное:
— И — связать я-и-ч-ком!!!
Ключев — коренной ленинградец. Не помню, чтобы он матерился. Доброжелательный, солидный, внешне — похож на Чаплина без грима. Седые волосы аккуратно зачесаны, усики подстрижены, весь такой маленький, но солидный.
Чарльз Спенсер. Это когда трезвый. А как тяпнет — это уже Чаплин в гриме. Просто — Чарли. Но об этом позже.
Все свои знания Ключев черпал из справочников, газет, радио и из телика. Все они перемешивались в его голове, как содержимое его карманов, и превращали Сашку в носителя странных и бесполезных знаний, а нас — в заложников его бесконечного и бессмысленного монолога. Он был противоречивым, как Интернет, до которого, у него, слава
