Княжна (СИ) - Кристина Дубравина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Только и всего!..
Андрис заметно напрягся, когда полоса «Ленинградки» сменилась на подбитую дорожку с колдобинами. В ямах плескалась вода от вчерашнего ливня, характерного исключительно маю, и латыш вдруг побелел, напоминая Пчёлкину полотно.
Под рёбрами стало тесно от какого-то неописуемого предвкушения.
Озолс старался сохранять спокойствие, но Витя видел, как судорожно бегали по салону его глаза. Словно взглядом он надеялся зацепиться за что-то, что могло помочь ему сохранить самообладание. На магнитолу с орущим «Big in Japan», на ящички, обитые светлой кожей, на китайского болванчика-бурундука, отчаянно трясущего большой башкой, смотрел.
Худые пальцы, будто сами, накручивали на себя ремень безопасности.
Пчёле усилий больших стоило не усмехнуться слишком явно. Не сейчас, не сейчас…
Впереди показалось большое красное здание с малюсенькими квадратными окнами на самых верхних этажах и высокий забор с колючей проволокой. Когда Пчёлкин сюда впервые на разборки с Космосом приехал, то подумал, что это — тюрьма с собственным крематорием. Или концлагерь. Ни одна из ассоциаций не радовала особо. Теперь, когда Пчёла сам сюда чужого привёз, Витя видел, как на лице латыша серой тенью отражалась маска страха парализующего.
Смешок всё ближе подкрадывался, поднимаясь откуда-то изнутри.
Бригадир зарулил за ворота промышленной зоны, в которой ни один работяга не рисковал бы к дорогой машине подойти, сказать, чтоб уезжали. Он знал, что люди из Коптева думали только, как семью прокормить в момент нестабильности, что рабочие местного полудохлого завода по производству стройматериалов явно не думали рисковать, указывая Пчёле, где он «разговаривать» мог, а где — нет.
Когда машина окончательно остановилась, Андрис совсем задёргался. Он не мог на месте усидеть, но никак не от нетерпения вздрагивал.
Осознание, что его завезли чёрт знает куда, пришло вместе со щелчком закрывающихся дверей.
Латыш обернулся на Витю, чувствуя себя пойманным в сети. Где-то на периферии сознания метнулась мысль, что нужно прощаться с пани Озолс, прощения попросить за все проступки, которые раньше не считал серьезными, и так же про себя перед Анной извиниться. Что не станцует с ней под перепевку «Миража» в московском пабе в последний день мая, что не пригласит её в Винницу, куда перебраться решил, на новоселье своё.
В горле встал ком — такой, какой ни выплюнуть, ни проглотить у латыша не получалось.
Пчёлкин убавил музыку так, что она продолжила играть едва ли слышно, и скатился по спинке своего кресла. Рубашка чуть задралась, вылезая из-под ремня брюк.
Выдернуть пистолет стало делом двух секунд.
Латыш посмотрел на него паскудными, ничего не поминающими глазами, от одного взора которых Вите стало кисло.
— Дмитри́й, — почти что шепотом позвал его по «имени», отчего Пчёлкин нахмурился. Никогда не любил имя это. А латыш заговорил вдруг часто-часто, в основном меля что-то на родном языке и лишь изредка переходя на русский: — …клянусь…прость’ите!.. Никогда бы не… Йа буду ть’ихим!..
— Разумеется, будешь, — кивнул Витя, не сомневаясь, что Андриса ни при каком раскладе не услышат. А если и услышат, то, вероятно, не помогут. Только вот Озолс в словах Пчёлкина увидел другой смысл — что затихнуть может насовсем — и только сильнее запричитал:
— Пь’аймите… Йа н’э хотел вам мэ’ьешать…
— Но по итогу помешал, — кинул Пчёла и сам не узнал своего голоса. Пистолет потирал поясницу, словно просясь в ладонь Вити, и он зубы сцепил. Не сейчас, не сейчас…
Латыш вздрогнул, затараторил что-то на своём родном, но Пчёлкин быстро его перебил:
— С Князевой что у тебя?
— Нь’ичего! Нь’ичего, мы лишь дружим! — уверенно выпалил Озолс, положил руку поверх своего сердца, словно оказался на исповеди. Пчёлу это движение не особо тронуло, а лишь сильнее разозлило. Выглядело неправдоподобно совсем.
— Слово-то какое! — фыркнул Витя, хлопнул себя по карману, словно закурить хотел, но решил, что потом, возвращаясь в Москву уже без «компаньона», покурит. — Уверен? «Дружбы» между парнем и девушкой, вроде как, не существует ведь?
Андрис посмотрел на него глазами, в какие, наверно, пятак можно было бы вдавить. И заменить их на глазные яблоки. Тогда бы, вероятно, Пчёлу не раздражал так сильно этот латыш.
Озолс молчал, не давая ему ответа. Пчёла прищурился, и какая-то злость, душившая в коридоре квартиры Анны, за секунды, что Витя не успел сосчитать, окрепла. Окрепла и согрела кровь, ломая кости.
— Я вопрос задал! — прикрикнул Витя, не до конца понимая, почему голос так сорвался. Руки сжались неосознанно, а правая ладонь едва ли не скользнула за спину, не вытянула ружья из-за ремня. Латыш вздрогнул, моргнул.
Пчёла точно увидел, как по щеке его скользнула слеза.
Что, неужели попал?..
— Йа понь’ял. Вам нравит’ся Энн.
— Я у тебя другое спросил, лопух, — все таким же громким голосом напомнил Пчёлкин, уже совершенно раздраженный тем, что прибалт на вопрос его не отвечал, молчал, стрелки перевести пытался.
— Ты, может, меня за идиота держишь? Пытаешься вокруг пальца обвести, а?
— Нь’и в кой’ем случае!.. — едва ли не сорвался во всхлип юноша. Он кулаком ударил по груди, где было его сердце, а потом сжал рубашку цветастую в ладони; и без того непонятный акцент исковеркался гнусавостью заложенного плачем носа.
— Йа… не успел’ь договорить. Вам Энн пригль’янулась. Вы злы, что вдруг йа объявь’ился, п’ан’ьимаю…
— Ты не соперник мне, понял? — перебил его Пчёлкин, но неприятно заскребло по задней стенке горла от слов Озолса.
Словно в них Витя услышал то, что сам понимал, но ещё признать не мог. Ведь, не считая его ровней себе, стал бы увозить латыша почти что за МКАД? Стал бы беситься так, когда Анна обнимала Андриса крепко, едва не душа в объятьях, когда договаривалась о встрече с ним в «Ажуре»? Ведь с Пчёлой девушка так себя не вела…
Это и разозлило больше всего? Не сам латыш, а его теплые отношения с Князевой?..
Не исключено.
Сука.
— Конь’ечно, н’ье соп’эрник! — согласился сразу же латыш, и не думая спорить. Жизнь, перспективы её сохранения в тот миг стояли намного выше ущемленной гордости, по которой точно колесами раскрашенной машины проехались. — Но, Дмитри́й, я мо’гу поклясться, что никогда её не ль’юбил. И не ль’юбль’ю.
Пчёла вытянул ноги, разминая забившиеся мышцы. Чуть помолчал, словно на слух пытался определить, какая доля правды была в словах Озолса, а тот на латышском справа что-то затвердил. Витю это сипение бесило бескрайне.
Не любит, значит, Князеву? А почему он верить ему должен был? Конечно, вероятно, обычный человек, никогда не оказывающийся до того в похожих
