Моя семья: Горький и Берия - Сергей С. Пешков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Еще одну историю из зааровской жизни рассказала Валентина Ходасевич: «Приближалась Масленица, и мы обсуждали, как ее отпраздновать. Алексей Максимович сказал, что блины нам не осилить – кухарку-немку еле научили делать котлеты и щи, на нее рассчитывать не приходится, и он предложил пельмени. Тесто и фарш он сделает сам и будет всем руководить. А женщины (Тимоша[3], я, Берберова и Галина Суханова, которую нужно вызвать из Берлина) будут помогать».
Подсчитали, что с приглашенными наберется человек двадцать. Горький предложил слепить полторы тысячи пельменей – не меньше чем по пятьдесят на человека, да еще и угостить хозяина, кухарку, горничную. После завтрака все пошли на кухню, и под руководством А.М. началась работа. Приготовление фарша и теста А.М. взял на себя, а женщины, следуя его указаниям, лепили пельмени.
Вдруг хозяин-немец, с любопытством наблюдавший за кухонными манипуляциями, вызвал Максима в коридор, откуда через некоторое время послышались сердитые крики: оказывается, хозяин «вполне серьезно» предложил устраивать время от времени пельмени с участием Горького, он даже возьмет расходы на себя, а рекламируя свой санаторий, напишет, что сам «великий Горький» делает у него «Russische Pelmyenien». В таком случае он в дальнейшем не будет увеличивать цену за проживание в гостинице… Вот жалко, что раньше не уговорились и не было фотографа, чтобы сделать снимки Горького, работающего на кухне…
Тут-то Максим и взорвался. Алексей Максимович хохотал и говорил сквозь кашель:
– Вот это нация! Учиться надо.
Все очень много рисуют: Иван Ракицкий – свои любимые тропические джунгли, Валентина Михайловна и Максим – наиболее поразившие их картинки берлинской жизни.
У Надежды Алексеевны обнаружились хорошие способности к рисованию, и она, по словам А.М., «обложившись красками, купила себе халат, подобный фельдшерскому, и успешно мажет этюды с натуры мертвой». Максим, вдохновленный ее примером и успехами, также начинает рисовать, «все более умело и забавно». Как отмечал отец, «удивительная фантазия у этого парня и, кажется, из него выйдет что-то оригинальное». Но «заниматься серьезно и упорно – не способен. Вот на Марс он поехал бы, а также готов опуститься на дно морское для изучения политики глубоководных лягушек».
Пожалуй, наиболее полно своеобразие характера Максима, его оригинальный собственный взгляд на вещи отразились в его рисунках. Темы необычайны и фантастичны: нападение летучих рыб на курьерский поезд, путешествие выкидышей по морскому дну, эксцентрики, заблудившиеся в лесу… Но даже сюжеты из реальной жизни получали в его рисунках фантастическое освещение и, несмотря на очевидный комизм положения, иногда производили какое-то жуткое впечатление.
В таком сатирическом жанре он написал серию картин – разложение Европы: веселый квартал в Гамбурге, ночная жизнь баров и ресторанов. Все его рисунки отличались яркими красками. В Италии, к сказке Горького «Мать» (из «Сказок об Италии»), Максим сделал ювелирный сложный орнамент, который очень понравился А.М. В память о сыне А.М. собирался издать альбом с рисунками Максима, но, к сожалению, осуществить задуманное не успел. Сохранившиеся рисунки находятся в фондах музея Горького.
Валентина Михайловна писала о рисунках Максима: «Не будучи художником-профессионалом, Максим очень много рисовал акварелью, необычайно причудливые по форме и мыслям композиции. Иногда это были претворенные в рисунки фантастические образы его снов, а иногда и наблюденные им картинки жизни, в которых он очень остро высмеивал и обличал всякие пороки человечества в очень своей особой манере. Фантазия его была сродни Питеру Брейгелю Старшему и Иерониму Босху, но на современном материале».
В.М. Ходасевич очень сдружилась с Максимом, и, пожалуй, она одна хорошо понимала его непростое положение: «Не так-то легко было быть сыном Горького. Жизнь Максима в ту пору в основном была подчинена нуждам Алексея Максимовича, он был его секретарем и ведал хозяйственными делами. Зная хорошо европейские языки, он также бывал и переводчиком. Ум его был острым, веселым, быстрым и эксцентричным. Он с легкостью сочинял стихи, пародии, каламбуры, жаждал романтических и героических дел, но жизнь около Алексея Максимовича не давала к этому поводов».
Тем временем жить в Германии становилось все труднее. Стремительно росла инфляция, и уже не слышны были призывы к борьбе за мировую революцию. А.М. писал: «Люди поглощены сейчас исключительно борьбой за хлеб насущный», а на фоне повального обнищания поднимал голову фашизм. Максим писал матери 3 декабря 1922 года:
Уехать из Германии собираемся до сих пор. Скоро здесь дороговизна дойдет до того, что немцы убегут, останутся так называемые валютчики, шибера и русские эмигранты.
В спортивном немецком журнале писали по поводу продажи автомобиля с какой-то выставки за 8 1/2 миллиона марок. Только русский магнат из эмигрантов может позволить себе такую покупку. Немцы спешно распродают дома, земли, деньги переводят за границу. Положение Германии очень тяжело. Французы сошли с ума и решили выколачивать деньги всеми мерами, вплоть до вывоза в качестве валюты квалифицированных рабочих. Цены здесь теперь такие: костюм – 80–120 тысяч марок, ботинки 25–45 т[ысяч], рубаха – 5–8 т[ысяч], кусок мыла – 500–2500 м[арок], фотографический аппарат, за который мы заплатили 32 т[ысячи] в августе, сейчас стоит 1/2 миллиона… Вообще жить здесь трудно и противно…
Максим все еще надеялся на скорый отъезд в Россию: «Думаем переезжать в Россию весной, если здоровье отца будет хорошо, или в середине лета».
Тревожные новости поступали и из Италии. Максим сообщил Екатерине Павловне: «Муссолини заявил откровенно, что он – второй Бисмарк, сделает своей великодержавной политикой Италию головой Европы, и т. д., а пока разгоняет профсоюзы и принимает председателя съезда фашистских проф[союзных] организаций».
А вот как он описывает некоторые события эмигрантской жизни в Германии: «Тут ничего интересного нет, все (не мы, слава богу) интересуются только курсом доллара и фунтов. Если интересно – сообщу, что будущее России вчера решено большинством голосов (112 за, 4 прт, 2 возд) в ресторане Ландграф после доклада ротмистра Степанчука в след[ующем] виде: сначала переворот с помощью доблестных союзников, потом – живительный и очистительный еврейский погром во всероссийском масштабе, после чего – воссияет солнце монархии. Резолюция сопровождалась обильными возлияниями. Участниками было внесено устроителям обеда по 60 тыс[яч]».
Ну, с ротмистром Степанчуком все понятно, куда страшнее то, о чем Максим пишет далее (февраль 1922 года): «В другом ресторане “Медведь” в один день, 3 февраля, проходили 2 сбора. 1) Русский Красный Крест собирал в пользу общежития “Мать и дитя”, 2) немцы в пользу Берлинского зоологического сада, который прогорел и с осени закрыт. Так вот, в первом случае Красный Крест собрал 28 тыс[яч] марок, а через час спустя зоологи с той
