Волчья ягода - Элеонора Гильм

– Мне?

– Тебе.

Павка схватился обеими руками за нежданный подарок, спрятал за пазуху. Даже слов благодарности не прошептал доброму боярину, а тому слова эти и не требовались.

– Вы садитесь вот сюда, за стол… Пива налить? Вот свинина, да добрая… – Прасковья хлопотала вокруг гостя, а Павка уже не злился на ее суетливость. Свадьба сестры – что за праздник, так, безделица – стала для него одним из лучших дней. Он получил в дар чудный нож, и от зависти помрут все парни, даже наглый Илюха Петух.

Гости чинно сели за стол, перекрестились, поблагодарили Господа за еду и воздали должное угощению. Прасковья только подливала вина и пива, не смея присесть рядом.

– Как звать тебя, хозяйка? – вытер руки о льняную скатерть, шитую голубыми цветами, главный гость.

– Параскева. Прасковья Репина, вдова Терентия, – прицокнула хозяйка и прикрыла рукой рот. – Мы из далеких мест пришли сюда искать приюта и хлеба. А я…

– Будет, Прасковья. Молодые-то когда придут?

– Так скоренько явятся. Куда они денутся-то? Церковь, вон она, рядом. А какая церковь, загляденье! Все хвалу воздают вам и Пантелеймону!

– Хвалу, говоришь? – высокий мужик ухмыльнулся. – Хвалу Господу нашему пусть воздают, а мне достаточно будет склоненных голов и почтения. Третьяк, сходи до храма, поторопи Голубу. Некогда мне тут разговоры вести.

Прасковья испуганно переводила взгляд с одного гостя на другого. Чем не угодила?

Молодец нехотя отложил пирог с зайчатиной, стряхнул крошки с пышных усов и медленно встал из-за стола. Но далеко уйти не успел: с улицы доносился шум, перезвон колокольчиков. Молодые зашли в избу, сопровождаемые гулом, песнями и смехом.

– Степан Максимович, – Голуба поклонился в пояс, не сдерживая радостной улыбки: не обошел хозяин своим вниманием верного слугу, явился на свадьбу, почтил присутствием.

– Да что ты кланяешься, точно холоп. Дай обниму, – Строганов обхватил плечи Голубы, культя неловко скользнула по кафтану жениха. Они закружились то ли в объятии, то ли в дружеской стычке, словно два крупных, кряжистых пса, что радуются встрече. Народ расступился, с почтением наблюдая за женихом и его знатным гостем.

– А невеста где твоя? Или прямо из церкви улетела? – Степан захохотал, разглядывая собравшихся, словно не понимал, где невеста.

– Гляди! – Голуба схватил за руку Лукерью и вытянул ее в круг, покрутил перед хозяином.

Стройный девичий стан был облачен в красный, шитый птичьими узорами сарафан, шелковый опашень цвета тусклого золота. Багряный кокошник, шитый бусами и золотой нитью, украшал милое взволнованное лицо. Лукерья опустила глаза, но по дрожанию ресниц, по прикушенной алой губе Голуба мог бы понять, что представление ей неприятно.

– Хороша жена твоя молодая! Иди ко мне, – Степан притянул к себе Лукерью, склонил голову, чтобы прижаться к губам невесты.

Он быстро поцеловал ее, захохотал, зачем-то оглядел толпу, окружившую их в тесной избе. Веселье исчезло с его разгоряченного лица, словно увидел он что-то худое. Второй раз он впился в Лукерью с такой яростью, будто хотел ее за что-то наказать.

Третий поцелуй затянулся, и невеста стала рваться из его рук, отталкивать наглеца, забыв о высоком его положении. Не за что наказывать было деву, нежную молодую олениху, что с трудом дождалась своего счастья.

Длинная нить бус порвалась и с тихим звоном рассыпалась по полу. На руках Катерины зашлась криком двухмесячная дочь, и мать зашептала ласковые слова в крохотное ухо. Аксинья подавила улыбку: Дуня, младшая Семенова дочь, девицей оказалась своевольной, появилась на свет быстро, точно спелый плод упал с ветки.

Аксинья стряхнула приятные воспоминания и уставилась на Строганова. Сколько лет прошло, а он не изменился: уверен, что любая девка иль жена рада его вниманию. По-прежнему нагл и бесцеремонен. Кафтан цвета свежей крови был подогнан по стану, чуть не трещал на широких плечах. Серебряные пуговицы с бирюзовыми крапинами подчеркивали достаток. И порты дорогой ткани, и сапоги щегольские, с высокими каблуками. Разрядился, как жених!

Павка Репин и Ванька Петух ползали по полу, шарили среди жухлой травы, разыскивали крупные жемчужины.

– Степан Максимович, довольно, – Голуба мягко оттеснил Строганова и прижал к себе невесту, дрожавшую от пережитого позора.

Виданное ли дело, чужой мужик – не венчанный муж – на глазах у всей деревни осыпал ее непотребными поцелуями. По обычаю, гость имел законное право расцеловать невесту… но не так, бесцеремонно, мокро, отвратно!

– Он зачем?.. – говорила она Голубе, отирала длинным рукавом губы, а тот лишь гладил невесту по спине и сжимал в своих крупных ладонях ее холодные персты.

Голуба усадил невесту по правую руку от себя, во главе стола. Лукерья чувствовала на себе насмешливые или сочувственные взгляды, разгоралась румянцем стыда. Она нашла глазами Аксинью, та кивнула: мол, ничего страшного. Лукаша вздохнула: день свадьбы мнился бесконечной благодатью, долгожданным счастьем, а по воле Строганова превратился в срам.

– Потом соберете. Сын, оставь! – резко сказала Прасковья мальчонкам, которые поиск бусин превратили в игру. Павка и Ванька словно не заметили ее окрика. – Прошу всех к столу, гости, рассаживайтесь.

Сказала она это без надобности. Еловчане уже расселись за столами, судьба невестиных бус и губ мало их занимала.

Наполнялись чаши и канопки медовухой и пивом; зубы впивались в пироги и окорока. Пир – счастье русской души. Чем больше хмеля вливалось в утробу, тем громче становились разговоры, ярче блестели глаза, щеки наливались брусничным цветом. Смело шутили мужики, заливались винным смехом бабы.

Голуба подливал Лукаше крепкого пива, усмехался в усы, глядя на жену. Она, забыв о недавнем бесстыдстве Строганова, уже улыбалась, болтала о чем-то с Нюркой, сама подставляла мужу губы для сладкого поцелуя.

Лишь два человека на пиру не разделяли веселья.

Степан Строганов, усыновленный вымесок Максима Строганова, пережил на своем веку немало пакостных моментов. Бился с татарами под Тюменью, тонул на реке Волге, рассорился с властным отцом и три года бродяжничал, лишился руки… Но свадьба Голубы и Лукерьи, крестьянской дочери из Еловой, оказалась ему не по зубам.

Почему решил он, что Аксиньи, ненавистной жены кузнеца, не будет на свадьбе? Потому ли, что после позора сидеть бы ей тихо в избушке на краю леса и на глаза честным людям не появляться? Иль потому, что видеть ее не хотел во веки вечные? Довольно было недавней встречи, ее насмешек и наглости, тонких костей, оставшихся от правой руки.

Нет же, сидела напротив, и сам вид лица ее, с большими темными глазами, чуть просевшими уголками губ, тонким носом, был отвратен ему. Ее чашка наполнялась вином не раз, и белые зубы вгрызались в заячью ножку. Говорила