Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925 - Марк Д. Стейнберг

не социальная интеграция трудящихся классов, а повышение их независимости и готовности к протесту. Иными словами, цель заключалась в том, чтобы сделать рабочих людей не менее, а более опасными для общества, построенного на социальном неравенстве.

В очерках, фельетонах, сатирических заметках и других текстах – как в профсоюзной печати марксистского толка, так и в более массовых изданиях «писателей из народа» – их авторы старались отвадить своих собратьев по классу от образа жизни и образа мыслей, которые ведут к деградации личности и ослаблению воли. Список пороков длинен: пьянство, воровство, суеверия, нетерпимость, дебоширство, грубые забавы, сексуальные домогательства, проституция, нечестность, лень. Русский язык богат словами, описывающими моральный облик человека: «пошлость», «нравственное падение», «разнузданность», «разврат», «подлость», «нечестность», «дурные инстинкты», «скандалы», «дебоширство», «пакости».

Пьянство упоминалось особенно часто и обычно бичевалось как проявление слабости воли и как поведение, которое «обезличивает образ человека», ведет к безнравственности и моральному разложению[154]. Но пьянство являлось лишь наиболее очевидным грехом, только одним штрихом в общей картине, описывающей низкий культурный уровень простых людей. Михаил Логинов, редактор «народных» журналов, регулярно писал о «мраке и хаосе», которые он наблюдал в жизни простых людей: падение морали, разрушение семьи, трата времени и денег в кабаках и кафешантанах, бесчеловечные преступления, жестокость, невежество, суеверия, фатализм[155]. Он с отвращением описывал, к примеру, «тружеников», отдыхавших на берегу Волги под Москвой летними вечерами: «грубая ругань, драки и побоища», «пьянство, разбой и разврат»[156]. Печатник Иван Кубиков аналогичным образом обличал «тракторную цивилизацию», которая затягивает городских рабочих, и сожалел, как и прочие, о том, что рабочие втягиваются в низменные развлечения, которые предлагают кинотеатры, балаганы, граммофоны[157]. Автор, работающий официантом и подписывавшийся инициалами И. Щ-в, сетовал, что его приятели тратят свободное время с «дурачествами» и деградируют: «как только собралось несколько товарищей, сейчас же начинаются глупые остроты, порнографические словечки, карты, пьянство и другие пакости»[158].

В сотнях статей, рассказов и стихов авторы из народа писали о «диких нравах» и грубых вкусах людей из низших сословий России, о «тлетворностях, которые разлагают нравственное и физическое состояние» рабочих, о внушающей тревогу «индифференции» к «самосовершенствованию», о суеверности и шовинизме, особенно антисемитизме[159]. Шахтер-большевик и поэт Алексей Чижиков писал, что большая часть «рабочего люда» только начинает просыпаться от «продолжительного и тяжелого кошмарного сна»[160]. Другие были не столь уверены в этом и писали с неприкрытым презрением об «отсталых» рабочих, которым, судя по всему, безразлично, что они живут «жизнью животных»[161]. Много писалось о низкопробных литературных вкусах народа, особенно об отрицательном влиянии на «нервы» и мораль бульварного чтива наподобие «Газеты-копейки». Опасались, что длительное чтение таких газет может вызывать у читателей привыкание к «запаху скандала и дебоширства», и они утрачивают природный «вкус к всему чистому, ясному»[162]. Алексей Бибик придал этим впечатлениям и опасениям литературную форму: в своем романе он рассказал о детстве в народной среде и изобразил, как пьяный отец философствует о терпении и смирении, пьяная мать не обращает внимания на плач голодного ребенка, а вокруг смешались звуки рыданий, проклятий, ругани и собачьего лая [Бибик 1914: 23–28][163].

Эти авторы усматривали неразвитость и распад в самой глубине личности большей части рабочих. В статье, опубликованной в 1908 году в газете Санкт-Петербургского профсоюза металлистов, мрачно описывалась парадоксальная ситуация: как раз тогда, когда отношение хозяев к рабочими доходит до самых «грубых и бесчеловечных форм», рабочие демонстрируют «измельчание пролетарской мысли и проявление низменных инстинктов»[164]. Годом позже Алексей Гастев довольно резко, но точно охарактеризовал рабочую среду как «царство бессознательного… царство беспросветной тоски, непроницаемого безверия, застоявшейся инертности» [Зорин 1909: 11]. В 1910 году председатель профсоюза металлистов, рабочий Федор Булкин, безжалостно обвинил рабочих в «нравственной халатности», «нечестности», увлечении низкопробной литературой – «пинкертоновщиной» – и вообще «расцветании дурных инстинктов»» [Булкин 1910: 7–8]. Печатник Иван Кубиков также сокрушался о том, что среди рабочих сплошь и рядом встречается «бездна самодовольной пошлости и равнодушия», а также «обывательское прозябание» [Квадрат 1910а: 6].

При этом важно правильно оценивать градус риторики подобных обвинений. Эти рабочие авторы, безусловно, знали, а историки подтвердили многочисленными документами[165], что количество грамотных, культурных, социально сознательных рабочих в России в рассматриваемый период увеличилось по сравнению с прошлым: в профсоюзах, рабочих клубах, религиозных кружках и других объединениях, где имелись культурнообразовательные программы для рабочих, их насчитывались сотни. Поэтому ни обличительные выступления интеллигентов-культуртрегеров, религиозных проповедников, активистов обществ трезвости, ни свидетельства рабочей интеллигенции не следует принимать за констатацию подлинного состояния рабочего класса. И те и другие следовали определенным риторическим образцам, хотя эти образцы у них отличались, как и логика обличения.

Булкин, как положено марксисту, обвинял общество, особенно самодержавное государство, в «обезличении» рабочих [Булкин 1910: 7–8]. Другие авторы сетовали, что рабочих специально отлучают от настоящей «культуры» – не подпускают к серьезным театрам, пристойным развлечениям, умным книгам[166]. Но большинство из этих авторов вместе с тем утверждали, что рабочие, и особенно рабочие лидеры, должны взять на себя ответственность за подобные явления. Такова была позиция Булкина. Аналогичным образом печатник Август Тене, хорошо известный своими публикациями в профсоюзных газетах и многолетним руководством в Санкт-Петербургском профсоюзе печатников, полагал, что пьянство нельзя считать продуктом одних только социальных условий: «Пьянство – болезнь воли, воля зависит от разума. Нужно просвещать разум. Раз дело в культуре»[167]. И можно добавить – ибо это подразумевается, – что это дело в личности.

Пьянство, недисциплинированность, грубость манер, невежество, отсутствие общей культуры осуждались, помимо прочего, как препятствия для коллективной борьбы, которые превращают рабочих в пассивную, апатичную, неорганизованную массу, не способную постоять за свои интересы[168]. Определенное внимание уделялось некоторым «моральным» дефектам, которые подрывают классовую солидарность и боевитость: заискивание и пресмыкательство перед хозяевами, воровство у других рабочих, продажа рабочих мест безработным, драки и побои, переработка и штрейкбрехерство [Булкин 1910: 7–8; Кубиков 1910а: 3–4; Клейнборт 1913а: 35–38]. Глядя в более долгосрочной перспективе, но также с практической точки зрения, некоторые рабочие авторы, как, например, Иван Кубиков в 1909 году, когда он был председателем Санкт-Петербургского профсоюза печатников, настаивали на том, что рабочие должны культурно и морально готовить себя к будущей исторической роли. Цитируя слова Фердинанда Лассаля о том, что рабочие являются «тем камнем, на котором созидается церковь будущего», Кубиков заявлял, что этот фундамент должен быть прочным и отшлифованным. Точнее, Кубиков утверждал вслед за многими активистами, что «классовое сознание» рабочих тесно связано с их «культурным сознанием»: каждая лекция на научную тему и каждая прочитанная книга классической