Говорят женщины - Мириам Тэйвз
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пожалуйста, говорит Агата, по одной.
А что мы будем делать, если мальчики не захотят уходить, откажутся? – спрашивает Мариша. – Мы не можем нести четырнадцатилетних подростков на спине.
Верно, говорит Агата. Мы не можем заставить их уйти с нами, но мы объясним все, что обсуждали здесь, на сеновале, почему, как мы считаем, им лучше уйти с нами. Мы постараемся воздействовать на наших сыновей.
Аутье и Нейтье подняли головы со стола.
Нейтье говорит: Мальчики могут прочитать карту.
Если бы она у нас была, говорит Аутье.
Я поднимаю руку.
Аутье улыбается: Да, господин Эпп?
Я сообщаю женщинам, что разыскиваю карту мира, которая, насколько мне известно, имеется в Хортице.
Женщины смеются. (Я не понимаю почему.)
Оуна возвращается к словам матери. Женщины Молочны, решившие попытаться воздействовать на своих сыновей, – действительно революция, говорит она.
Нет, возражает Агата. Инстинкт. Мы их матери. Они наши дети. Мы сообща и в согласии с принципами нашей веры и определением любви и мира, по крайней мере в нашем понимании, а также с условиями достижения вечной жизни на небесах решили, что для них лучше, и будем действовать соответственно. Наши животные инстинкты объединили силы с разумом, достаточно долго таившимся и томившимся в тени, и с душами, где явлен Бог. При чем тут революция? (Агате очень трудно дышать.)
А мальчикам, которые откажутся уйти с нами, будет разрешено остаться в колонии? – спрашивает Мариша.
Конечно, говорит Агата, мы поручим их заботам женщин, решивших не делать ничего, и отцам. Те скоро должны вернуться, видимо, завтра.
Как грустно, говорит Мейал.
Да, говорит Агата, очень грустно. Но от грусти не уйти. И мы ее вынесем.
Саломея, спрашивает Мариша, а что твой Аарон? Он уйдет?
Саломея, не отвечая на вопрос, спрашивает Агату: А мы позовем оставшихся мужчин и мальчиков присоединиться к нам позже, когда устроим новую общину?
Не знаю, отвечает Агата. Как нам известно, юноши Молочны часто женятся в шестнадцать лет, и оставшиеся мальчики, вероятно, женятся на девушках из Хортицы или откуда-нибудь еще дальше, например из Хьякеке. (Примечание переводчика: название колонии севернее Хортицы на нашем языке означает «Вот, смотри», предполагается ответ на вопрос: вы где?) Возможно, им потом не захочется срываться.
Но если они все-таки захотят к нам присоединиться, спрашивает Мейал, то смогут?
Агата молчит, быстро моргает и поднимает взгляд на стропила.
Наверное, смогут, если подпишут наш манифест и примут его положения, говорит Оуна.
Саломея говорит, что боится, как бы мужчины не изменили и постепенно не исказили смысл манифеста. Они могут подписать его только для воссоединения с женщинами, но потом не станут соблюдать условия.
Мейал соглашается. И тогда мы вернемся к тому, с чего начинали, говорит она.
Слушайте, мы отправляемся в путь, говорит Агата. Затеваем перемены, которые в последние два дня определили как Божью волю, свидетельство нашей веры, наши обязанности и природные инстинкты матерей и человеческих существ, имеющих душу. Мы должны верить в это.
Грета разъясняет: Мы не знаем всего, что произойдет. Надо подождать и посмотреть. Пока мы составили план.
Ко мне поворачивается Оуна. Август, как ты думаешь, художник Микеланджело знал, какой будет картина, до того, как начал?
Не знаю, отвечаю я.
Вряд ли, говорит Мариша.
Или взять фотографию, говорит Оуна. Знает ли человек, делающий фотографию, какой она будет, когда фотографирует?
Фотограф, говорю я, возможно, лучше представляет, какой будет работа, чем художник Микеланджело – конечный результат своего труда.
Оуна просит меня разъяснить. Мы, женщины, художники, говорит она.
Мариша фыркает. Художники по части тревог.
Оуна улыбается мне. Я улыбаюсь Оуне.
Агата берет руку Оуны, которая берет руку Саломеи, которая берет руку Мейал, которая берет руку Нейтье, которая берет руку Аутье, которая берет руку Мариши, которая берет руку Греты, которая берет руку Агаты.
Женщины смотрят на меня.
Агата отпускает руку Греты и берет мою руку, я откладываю ручку и, стараясь не давить на выступающие костяшки, беру руку Греты.
Мы запеваем. Агата начинает, и все подхватывают: старшие с удовольствием, младшие нехотя, еле-еле, средние покорно, хотя и прекрасно.
Мы на сеновале Эрнеста Тиссена, между небом и землей, и, может быть, я в последний раз слышу, как поет Оуна. Мы поем «За красоту земли».
За красоту нашей земли,
За ясных красоту небес,
За красоту Твоей любви —
Твой дар, отныне и вовек,
Иисусе, Господи, Тебе
Хвалу поем мы, о Тебе.
За чудо лета и зимы,
За хлад ночей и ясность дней,
За горы, реки, свет звезды,
Красу берез и тополей,
Иисусе, Господи, Тебе
Хвалу поем мы, о Тебе.
За радость сердцу и уму,
Отраду слуху и очам.
Ты нить способен протянуть
От зримых образов к словам.
Иисусе, Господи, Тебе
Хвалу поем мы, о Тебе.
За милости любви земной
За чадо, мать, отца, сестру,
Что на земле и над землей,
За нежной мысли красоту,
Иисусе, Господи, Тебе
Хвалу поем мы, о Тебе.
За каждый Твой великий дар,
Чем Ты ущедриваешь нас,
Чтобы цветов земных пожар
В покое вечном не угас,
Иисусе, Господи, Тебе
Хвалу поем мы, о Тебе.
Грета предлагает спеть еще один гимн и спрашивает, не хотят ли женщины «Боже мой, ближе к Тебе».
Я разволновался. Не понимаю, что со мной.
Оуна смотрит на меня. Я поднимаю руку.
Ты можешь говорить когда хочешь, Август, замечает Агата, тебе не нужно поднимать руку. Ты ведь учитель! И она смеется.
Все взгляды обратились на меня.
Слезы катятся по моим щекам. Я с трудом вижу бумагу, чтобы писать. Вижу, как Мариша поджимает губы и отводит взгляд. Этот полумужчина. И откуда он только взялся. Аутье и Нейтье, по-моему, так же огорчены моим плачем, как и я сам.
Мне вот что интересно: любила ли моя мать Петерса? Был ли он другим, чем сейчас? Добрым? Был бы он другим человеком, если бы не угодил в ловушку – в топку разрушительного эксперимента? Грех ли надеяться на это? Способен ли он понять мой страх? Утешить меня? Я пытаюсь сдержать слезы, сосредоточившись на определении промежуточного состояния. Хочу поделиться им с Оуной. Но, пожалуй, сейчас у меня не будет такой возможности.
И я спрашиваю женщин, можно ли рассказать кое-что, связанное с гимном,
