Йомсвикинг - Бьёрн Андреас Булл-Хансен

я не закрепил еще ни одну доску. Для этого требовались заклепки. Я собирался закрепить заклепками и килевую доску, но боялся, что она будет непрочной. Об этом следовало потолковать с Гримом, но я не решался. Он кормит меня уже почти все лето, принимает в своем доме, а я возьму и расскажу ему, что его кнорр так и не сможет держаться на плаву? Так не годится. Нужно найти какой-то выход.

Я возился на берегу залива Хутта, пока не стемнело. Когда мы с Фенриром наконец-то приплыли домой и поднимались по склону к общему дому, я увидел, что Сигрид поджидает меня.

– Как ты поздно, – молвила она тихо.

Я ответил, что работы было много, я же обещал закончить кнорр к осеннему лову. Фенрир подковылял к ней, она по своему обыкновению присела на корточки и потрепала песика по загривку. Она гладила его, пока Фенрир, довольный лаской, не направился к полуоткрытой двери, через которую пробивался золотистый свет очага. Сигрид поднялась, разгладила подол платья узкими ладошками и улыбнулась мне.

Тем вечером мы ничего больше друг другу не сказали, да что еще можно было добавить к тому, что тринадцатилетняя девочка вот так ждала меня летним вечером. Впрочем, она всегда любила стоять на холме и смотреть на залив, на мелких китов, пускающих струи воды, на облака, плывущие за горизонт и иногда принимавшие форму зверей или каких-то вещей. Но я был рад видеть ее в тот вечер, а позже мне стало понятно, что именно благодаря таким кратким мгновениям я не погрузился в угрюмую тоску. Без них меня бы одолевали воспоминания, не давая мне покоя. Я бы тысячи раз заново переживал смерть своего отца, снова видел, как мальчику-рабу передо мной кромсают горло, ощущал бы боль от шрамов на шее и страдал при мысли о своей искалеченной ноге. Моя душа бы ожесточилась, терзаемая этими видениями. Мне предстояла долгая жизнь, и суждено было увидеть больше человеческой жестокости, чем многим другим. Но, к счастью, об этом я еще ничего не знал, и сегодня я благодарю богов за это.

На следующее утро я проснулся под завывания ветра. Но меня это не напугало, я быстро проглотил свою кашу и спустился на берег раньше, чем другие поднялись со своих лежанок, застеленных соломой. Море покрылось белыми гребешками, но волны в заливе редко поднимались очень высоко, усадьба была удачно расположена. Остров защищал нас от ветра с севера, а на юге располагались острова Хаэй, Флотта и Рагнвальдсэй, разбивая волны с юга; Боргарэй и восточная часть нашего острова защищали нас от непогоды с востока. Подгоняемый юго-западным ветром, с рулевым веслом под мышкой и Фенриром, свернувшимся у ног, я заскользил вдоль изрезанного побережья и вскоре уже заходил в залив Хутта. Обычно я плыл к земле на хорошей скорости и не спускал парус, пока до кромки воды оставался лишь один полет стрелы. Тем утром я вошел в залив точно так же и вскоре стоял на берегу, сжимая в одной руке топор, в другой – тесло, и набирался мужества перед предстоявшей мне работой: сначала нужно обтесать то место, где киль получил повреждение. Затем мне предстояло его нарастить.

Я долго рассматривал куски древесины, собранные мною тем летом. Среди них был корень дуба, несколько стволов берез, доски, выломанные мной из протекшей бочки, и обломки шестов, валявшихся у Грима. Ничто из этого не подходило для килевой доски. Я взялся за топор. Хакон одолжил мне его прошлым вечером, а я его как следует наточил. Каждый раз, когда я доставал этот топор, разговоры в общем доме стихали, а домочадцы с неудовольствием бросали взгляды на меня и на топор. Они ведь видели, что это боевое оружие, и у меня было такое чувство, что Грим им всем рассказал о человеческой крови, пролитой мной. Но никто не заговаривал об этом, во всяком случае, так, чтобы я слышал.

Когда я уже хотел взобраться в кнорр, я вдруг увидел это. На килевой доске лежала массивная железная скоба. Она была в копоти, словно выкована совсем недавно, и обхватывала древесину с трех сторон. Длиной она была почти с локоть, а по бокам были пробиты отверстия для заклепок.

Теперь я понял. Удары из кузни… Я заметил Хуттыша, он, как обычно, стоял между накладами торфа. Но теперь он поднял руку в приветствии и начал спускаться на берег в развевающемся на ветру мохнатом плаще. В то утро на нем был широкий пояс, на котором висели молоток и кожаная сумка.

Подойдя ко мне, он сначала взглянул на море, а его волосы, в которых уже пробивалась седина, развевались вокруг круглого лица. Потом он высморкался, уперся плечом в ахтерштевень и покрепче уперся в песок.

– Давай, берись там.

Он кивнул на борт лодки, я побежал туда, и, когда Хуттыш сказал «Поднимай, парень!», я приподнял лодку. В то же время Хуттыш сдвинул ахтерштевень. Весь кнорр заскрипел, а когда мы его опустили, Хуттыш взглянул вдоль планширя и недовольно рыкнул, так как киль не выпрямился до конца.

– Давай опять, – приказал он, и мы опять подняли лодку. В этот раз нам удалось сдвинуть ее так, что две части киля ровно состыковались.

– Теперь прыгай на борт и накладывай скобу, – сказал Хуттыш.

Я забрался в лодку. Скоба оказалась точно по размеру, она с лихвой охватывала весь поврежденный участок. Хуттыш протянул мне молоток и несколько заклепок, вытащив их из сумки на поясе. Они тоже были закопченными и совсем гладкими: они только что вышли из кузни. Я вбил их в отверстия на скобе. И вот киль готов, еще более прочный, чем раньше. Оставалось только закрепить доски обшивки, и кнорр мог выйти в море.

Я бы, конечно, поблагодарил Хуттыша, но, как только я протянул ему молоток, он повернулся и ушел. Весь этот день я размышлял над его поступками. Ведь я понял, что скобу выковал именно он, но почему он решил помочь Гриму? Я никому не обмолвился и словом о том, что произошло, ни Сигрид, ни кому другому в усадьбе. Но я твердо решил выяснить, почему Хуттыш повел себя так странно, и на следующий день еще до зари я столкнул лодку в море и поплыл к заливу Хутта.

Тем утром ветер был слабый, и мне пришлось грести. Понемногу с запада нагнало темные тучи, начался дождь. Когда лодка наконец ткнулась в берег, мы с Фенриром промокли до костей.

Обычно я не обращал внимания