История моего самоубийства - Нодар Джин

Потом он вынул из ворсистого бумажника малахитового цвета розовую визитку и велел Габриеле передать ее Джессике.

— Так что же с Ньюманом? — забеспокоились сзади.

— Пол умница! — бросил он через плечо. — Пристегнулся — и никакого шрама. Большой художник! А жизнь — штука сложная, приходится тормозить, и если не пристегнут — вылетать из сидения!

— В воздухе притормозить самолет может только встречная скала, — рассудил я. — Мы же полетим над океаном, и до абхазских гор далеко. А столкнувшись с горой, — не дай Бог, хотя я тоже больше верю в судьбу, чем в Бога, — все равно не обойтись без шрамов!

— Ой, Господи! — взвыла впереди меня старушка с напудренным, как в гробу, лицом. — О чем вы говорите?! Пристегните же его к креслу! Если что он же полетит на меня, а у меня — печень!

— Ну, пристегнитесь же, ей-богу! — взмолилась Габриела.

— Никаких ремней! — отрезал я и отвернулся к окну.

— Придется звать Бертинелли! — закапризничала она.

— Зовите, зовите же, наконец, капитана! — вернулся голос Джери, и весь Первый класс одобрительно загудел.

Габриела решительно качнула сильными бедрами, развернулась и пошла в капитанскую рубку, оставив за собой на потребление Займу душистое облачко «Красного мака».

— Вы это на меня и злитесь, — произнесла шепотом Джессика.

— На себя. А вы мне интересны. Тем, что не хотите быть собой.

— Перестать быть собой невозможно, — сказала Джессика. — Смотрите! — и, приподняв украдкой сумку на коленях, показала мне свой незастегнутый ремень. — Я тоже не люблю тесноты! А что касается вас, не стоило поднимать этот хай: сидели бы молчком, прикрылись бы газетой. Вы еще не научились скрываться.

— Разучился, — улыбнулся я.

— Я вас рассмешила? А хотите еще? Этот хрыч справа говорил тут о ветровом стекле, помните? Вот вам загадка: мчится Феррари со скоростью света, а навстречу — комар, прямо в стекло! Скажите, — что мелькает в комарином мозгу в последний миг? Можете себе представить?

— Могу: «Главное — не летел бы рядом Ньюман!»

— Не можете: в последний миг в комариной башке мелькает жопа! Подумайте!

Я подумал, расхохотался и сказал ей:

— А знаете — что мелькнуло сейчас в моей? Что вы мне еще и нравитесь! — и, перехватив взгляд обладателя Феррари, добавил. — И не только мне!

— Не сравнивайте себя с этим дундуком!

— А вы его знаете?

— Это Мэлвин Стоун из «Мэлвин Стоун и Мэлвин Стоун». Знает и он меня, но не догадывается.

— Клиент? — вычислил я.

— Давно, когда начинала, — и подняла взгляд на нависшего над нами Бартинелли. — Вы к нам, капитан?

Капитан наступил Займу на ногу, но извинился не перед ним.

— Прежде всего хочу попросить у вас прощения за суету, — сказал он, волнуясь, Джессике. — Поверьте, такое у нас не часто. Может, вам хотелось бы поменять место, мисс Фонда?

— Ни в коем случае! — возмутилась Джессика.

— Вот видите, — обратился он ко мне, — у вас такая учтивая соседка, а вы отказываетесь пристегнуться! Может, и ей тесно, но она не бунтует, хотя умеет! Правило, любезный, есть правило!

— У меня — свое правило! — ответил я. — Не нравится, разворачивайтесь и высаживайте меня в Нью-Йорке!

— Тоже — ни в коем случае! — потребовала Джессика.

— Не буду, — успокоил ее Бертинелли и обратился ко мне. — Но придется выписать штраф. Триста долларов!

— Это много, — согласился я.

— Я плачує! — воскликнула Джессика и положила руку мне на плечо. — Не откажите, пожалуйста!

— Джейн, позвольте это сделаю я вместо вас! — вмешался Мэлвин Стоун. — Не откажите, пожалуйста!

— Конечно, — кивнула она. — Я почти никогда не отказываю — если платят!

— Пусть платит сам! — пискнул Джерри. — И пристегнется!

Первый класс — из уважения к звезде — его в этот раз не поддержал. Наступила неловкая пауза.

— Почему все молчат?! — возмутился Джерри.

Голос подал Займ:

— Я не буду! — взорвался он. — Сколько же можно терпеть?!

— Возьмите себя в руки, молодой человек! — возразил ему бархатный голос Стоуна. — Подумаешь, пассажир не пристегнулся ремнем! Они тут ни к чему: в воздухе — ни гор, ни даже пней!

— При чем тут ремень! — горячился Займ. — Попробуй взять себя в руки, когда на ноге стоят капитаны!

— Что вы! Неужели это ваша нога?! — побледнел Бертинелли. — А я, дурак, стою тут и думаю: что это под ногой у меня дергается? Тысячу извинений, профессор! Сто тысяч!

Не переставая бледнеть, капитан развернулся и исчез.

Займ повернулся к нам с Джессикой и буркнул:

— Макаронник! Да еще и штрафует! И это — в свободной стране!

— Мы не в стране, мы в воздухе! — поправил его Гутман.

— Это воздух свободной страны! А он штрафует! За то, что не дают себя связать! Это тебе не древний Рим! И пока не Россия!

Первый класс одобрительно загудел: это, мол, ему пока не Россия! Под дружный галдеж «первоклассников» погасли все запретительные таблички. За окном услужливо расступились мелкие облака, а в них качнулся солнечный диск. Стало вдруг легко и просторно, и я вытащил из куртки коробку Мальборо, наподобие той, которая валялась на взлетной площадке, и отвернулся к окну. Слева лежало бело-голубое пространство, — привычное, как потертые джинсы. Я закрыл глаза и заметил, что облака, которые только что разглядывал, напоминают разрозненные образы из не понятых легенд: высокие соляные столбы из библейского мифа, печальные снежные бабы из давних зимних сказок, и — из фильмов — пышные шляпки атомных грибов на тоненьких ножках, никого уже не пугающие, а, напротив, внушающие иллюзию узнаваемости бытия. Пространство высоко над землей застыло в таинственных, но примелькавшихся символах.

32. Мудрость заключается в приобщении к безумствам мира

Когда много лет назад в таком же летательном аппарате я приближался к Нью-Йорку и пялился в окно, это и насторожило меня, — привычность и вездесущность непостижимых символов. Показалось, что прибываю туда, откуда улетел: небо было прежним, — как скатерть из джинсового полотна, утыканная стеариновыми фигурками из пышных грибов, тонких столбиков и грузных баб. Но я искал новую жизнь, — и не хотелось знакомого, тем более, что прошлое, каким бы привычным оно ни являлось, так же непостижимо, как ненаступившее. Помню — мелькнул пугающий вопрос: а вдруг будущее ничем не отличается от прошлого или настоящего, разве только своей бесконечностью! Еще подумалось, будто будущее есть иллюзия, — тем более сильная, чем быстрее скользишь по кругу, в котором с реальным смыкается только прошлое. Рядом сидели жена с дочерью, — символы сомкнутого круга, и когда самолет стал кружить над Нью-Йорком, уже тогда меня полоснула по сердцу острая тоска по родительскому дому. Захотелось в прошлое, и пока моя дочь Яна объясняла матери почему облака выглядят везде одинаково, я записывал в синюю тетрадь для будущих воспоминаний историю о чокнутом старике по прозвищу Грыжа, историю, которая в нью-йоркском небе, в преддверии новой жизни, обрела пугающий смысл.

Незадолго до завершения прошлого я очутился в высокогорной деревне к северу от глухого грузинского города Пасанаури. Именовалась она почти так же, как мой тбилисский квартал, — Бейт-Хаим, и была основана вавилонскими изгнанниками 25 столетий назад. Если это предание правдиво, летопись Бейт-Хаима — это единственная в мире летопись неподвижного существования двухсот еврейских семей, которых — среди прочих вавилонских иудеев — погнал из своих владений Навуходоносор. Вавилонские изгнанники разбрелись кто куда, — в Армению, в Индию, в Иберию, обратно в Палестину, но только бейт-хаимцам, достигнувшим самого края земли, скалистой ложбинки меж вершинами Кавказского хребта, только им, единственным из евреев, удалось схорониться от истории.

В Бейт-Хаиме родился мой дед Меир, который выучился там Каббале, но позже, спустившись с гор, отошел от нее и стал простым раввином. К концу жизни, однако, когда обессилел и слег, он посвящал меня в таинства каббалистических ритуалов и уговаривал отца вернуть его в Бейт-Хаим. После смерти деда, во время ежегодных поминальных ужинов в его честь, отец Яков говорил мне, напившись водки, что когда-нибудь нам с ним следует отправиться в Бейт-Хаим, где сам он никогда не бывал и куда так и не свез деда, ибо по тем временам слабосильного старика не довести было до кавказских вершин. А что там делать, спрашивал я отца, который в ответ пожимал плечами: нечего, просто мы с тобой вавилоняне, а это — единственное, что от Вавилона осталось. Спешить, добавлял, незачем: дед твой говорил, что деревня простоит еще тысячу лет и ничего в ней не изменится; поедем когда постарею. Постареть отцу не привелось, и о деревне я вспомнил много позже его смерти, — при составлении списка еврейских поселений. Посещение Бейт-Хаима отложил на самый конец двухлетних скитаний, ибо деревне, думал я, деваться было некуда.