Невидимая сила. Как работает американская дипломатия - Уильям Бёрнс

суровой криминальной столице российского «дикого востока», я встречался с несколькими местными авторитетами, выдающими себя за мафиози и с пеной у рта расписывающими новые «возможности для бизнеса», не имеющие ничего общего с рыночными бизнес-моделями, добросовестно пропагандируемыми западными экономическими советниками в Москве и Санкт-Петербурге. А однажды, в один из зимних дней, когда шел дождь со снегом, отправляясь в очередную поездку на Северный Кавказ, я с изумлением наблюдал за тем, как техник авиакомпании «Авиалинии Дагестана» – одной из бесчисленных не совсем законных постсоветских дочек Аэрофлота – удаляет с крыльев допотопного потрепанного Ила обледенение, вооружившись паяльной лампой. Это действо вселяло не намного больше уверенности в безопасности полета, чем полупустая бутылка водки, которую пилот с налитыми кровью глазами попытался спрятать, когда я, вскарабкавшись на борт, проходил мимо его кабины.

В середине 1990-х гг. Москву отличало особое, неповторимое очарование. Помню, как-то утром, отправившись на встречу в приемную московского мэра, почти у самого входа в здание мэрии я увидел группу мужчин в деловых костюмах, распластавшихся на снегу лицом вниз, и возвышающихся над ними вооруженных людей в форме и черных масках с прорезями для глаз наподобие лыжных. Люди в масках были сотрудниками службы охраны президента, возглавляемой быстро набирающим влияние бывшим телохранителем Ельцина Александром Коржаковым. Они прибыли с «визитом вежливости» к руководству группы «Мост», принадлежавшей одному из самых богатых олигархов России Владимиру Гусинскому. Офис компании располагался в здании мэрии, несколькими этажами ниже приемной мэра. Гусинский, как тогда говорили, «наехал» на Коржакова, и тот решил вежливо предупредить олигарха – в той форме, в какой это было принято делать в Москве в 1994 г.

Из-за царившего в Москве беззакония нередко возникали опасные ситуации. В начале осени 1995 г. в один из рабочих дней у всех на глазах неизвестный выстрелил из гранатомета по зданию нашей канцелярии. Граната пробила стену на шестом этаже и угодила в ксерокс. Металлические обломки и стекло полетели во все стороны. К счастью, в помещении в тот момент никого не было и никто не пострадал. Власти, как обычно, задержали нескольких подозреваемых, но настоящий преступник так никогда и не был найден. Такого рода происшествия были настолько привычной приметой московской жизни, что никто из прохожих и внимания не обратил на человека, средь бела дня разгуливающего по центру столицы с гранатометом в руках.

* * *

К лету 1994 г. Борис Ельцин стал уязвимой фигурой. Становилось ясно, что его возможности как лидера страны небезграничны. Несмотря на постоянные усилия Билла Клинтона и его администрации, направленные на развитие отношений с новой Россией и смягчение напряженности, вызванной посттравматическим шоком после распада СССР, пределы американо-российского партнерства также становились все более очевидными.

Пока Ельцин боролся за власть, конкурируя с Михаилом Горбачевым, он был героем, сражающимся с устаревшей, косной советской системой. Но на следующем этапе, когда пришло время строить на развалинах коммунизма новую, открытую политическую и экономическую систему, Ельцин стушевался. Вначале он предоставил неограниченную свободу действий команде молодых реформаторов во главе со своим первым премьер-министром Егором Гайдаром. Новоявленные камикадзе бросились реформировать страну, прекрасно понимая, какая тяжелая работа им предстоит, учитывая завышенные массовые ожидания, а также проблемы, сопряженные с радикальными экономическими преобразованиями, и неизбежное сопротивление консервативных сил. Ключевым понятием, определяющим поле их деятельности, было «преодоление трудностей». Промышленное производство в России по сравнению с 1989 г. упало наполовину, сельское хозяйство тоже переживало нелучшие времена. По меньшей мере треть населения страны жила за чертой бедности, а высокая инфляция превратила в пыль скудные сбережения представителей старшего поколения, перенесших все испытания Великой Отечественной (Второй мировой) войны и тяготы послевоенного восстановления страны. Система бесплатного здравоохранения была разрушена, в стране наблюдались вспышки таких давно побежденных заболеваний, как туберкулез и дифтерия. Тем не менее Ельцин со своей маленькой командой реформаторов упорно двигался вперед. В результате масштабной и неуклюжей программы ваучеризации, теоретически предполагавшей раздачу акций государственных предприятий всем гражданам страны, к концу 1994 г. было приватизировано примерно 70 % экономических мощностей. Однако, как и следовало ожидать, акции оказались в руках всего нескольких человек – первых представителей новоявленного класса олигархов, столь же жестоких и безнравственных, сколь и предприимчивых.

Реформы наталкивались на политическое сопротивление, и Ельцин начал сбиваться с курса. Когда осенью 1993 г. реакционное руководство Думы поставило под сомнение конституционные основы его президентских полномочий, он, опираясь на преданные ему воинские формирования, применил силу. Ельцин считал, что это единственно правильное решение, но заплатил за разгон Думы слишком высокую цену как политик и человек. Состоявшиеся в конце года новые парламентские выборы усилили влияние партии оголтелых националистов во главе с Владимиром Жириновским, а также возродившейся Коммунистической партии. Одинокий и подавленный, российский президент перестал заниматься текущими вопросами государственного управления. Он много пил, пытаясь заглушить физические страдания и боль от политического поражения.

В декабре 1994 г., накануне визита в Москву вице-президента Эла Гора, я отправил в Вашингтон телеграмму, в которой попытался описать сложную внутриполитическую ситуацию в стране[20]. «Зимой в России трудно оставаться оптимистом, и царящие в обществе настроения почти столь же мрачны, как и само это темное время года», – писал я. Внешняя политика Ельцина нацелена на то, чтобы скрыть слабость страны и вновь заявить о российских прерогативах. «Порождаемая острым сожалением об утраченном статусе сверхдержавы и столь же острым ощущением, что Запад использует слабость России в своих интересах, – продолжал я, – наступательная внешняя политика стала одной из немногих тем, объединяющих русских, уставших от бесконечных споров о внутренней ситуации в стране. Ельцин полон решимости вернуть России статус великой державы и право на отстаивание своих интересов в так называемом ближнем зарубежье, то есть в соседних евразийских государствах – бывших республиках СССР.

Подчеркивая упорное стремление Ельцина и политической элиты страны усилить российское влияние на постсоветском пространстве, я указывал на растущую озабоченность России расширением НАТО. При этом я отмечал, что жесткие публичные высказывания Ельцина на эту тему осенью 1994 г. «служат наглядным свидетельством крайней озабоченности России пренебрежительным отношением к ее интересам в процессе реструктуризации европейских институтов безопасности».

В заключение я писал, что «медовый месяц в отношениях США и новой России, начавшийся сразу после распада Советского Союза, давно закончился». Когда рухнул СССР, Россия ступила на долгий путь переоценки ценностей. Этот путь оказался тернистым и сложным, сопряженным со множеством разочарований, поскольку люди менялись и политический курс колебался. Однако, пока страна шла по этому пути, возможность активного американо-российского сотрудничества после окончания холодной войны сохранялась. По моему мнению, важнее всего было «правильно расставить приоритеты в отношении множества проблем, связанных с нашей российской повесткой дня. Два года назад мы могли решить в своих интересах множество вопросов, всего