Белая стена - Антонио Редол

Уходит по одной из аллей в глубь сада, чтобы побыть одному (или не видеть фургона?), ускоряет шаг, почти бежит, у него перед глазами та лошадь, и воспоминание гонит его прочь от друзей, голоса которых не дают ему забыть о том, что люди близко, и служат своего рода спасательным кругом, за который он цепляется.

Ему становится стыдно, он останавливается: никогда не трусил, не трусить же теперь из-за какой-то нелепости. Кровь прихлынула к лицу, живее побежала по венам. Такое ощущение, словно вены набухли, напряглись; Зе Мигел потирает руки, затем подносит левую к лицу, проводит ею по губам и подбородку. Нужно взять себя в руки. Разглядывает лозы, подходит ближе, трогает листья, припудренные синькой – профилактика от филоксеры, – присел на корточки, любуется огромной гроздью белого винограда, ласково поглаживает ее, ягоды еще зеленоватые. Отрывает одну, жует, во рту горьковато, но спокойствие возвращается к нему, он ощущает его приближение, покуда неуверенное, пробует еще одну виноградинку, более зрелую, делает глубокий вдох, и ему становится легче, он словно выбрался наружу из туннеля, в котором задыхался.

И в этот миг слышится ржание клячи. Зе Мигел вздрагивает.

Эти звуки скребут ему по нервам, он снова теряет самообладание, испытывает потребность бежать, но заставляет себя стоять на месте, что он, одурел или спятил, нельзя поддаваться, какое впечатление произведет он на гостей – слабака, который струсил – отчего, да отчего же, в конце концов?!

Он возвращается во двор, на глазах у всех отшвырнул, корзину от лошадиной морды и вскочил на козлы. Все замолкают. По выражению его лица даже пьяные видят – что-то неладно. Не глядя на друзей, Зе Мигел хватает хлыст, берется за поводья, хлещет кривобокую клячонку, понукает, и вот уже фургон мчится по дороге, огибающей ту часть усадьбы, что поднимается над оврагом, на дне которого находится заброшенный песчаный карьер. Зе Мигел хлещет и хлещет лошадь, взгляд его скользит вдоль хребта ее и между ушами, он видит, как поднялась ее грива, и еще больше натягивает поводья, осыпал ударами тощий круп.

К гулу голосов у себя за спиной он не прислушивается.

Он слышит только собственный разъяренный голос, нет, никогда не знал я страха, никогда; поворот все ближе, клячонка уже мчится галопом, колеса скрипят, перед самым обрывом он натягивает и отпускает поводья, край обрыва все ближе, лошадь валится мордой вниз, он соскакивает назад, но налетает на глинобитную стену и падает.

Время от времени слышится ржание лошади, грохочет фургон, скатываясь вниз по склону; фургон разбит, на дне оврага найдут лишь груду обломков.

XVII

Жена Мигела Богача ждет мужа, сидя у окошка в своей комнате; ей страшно.

Она уже знает про историю с лошадью и фургоном, случившуюся в имении; ей рассказала соседка – у дурных вестей ноги длинные.

Городок полнится слухами. Каждый, конечно, толкует новость на свой лад, но все – в худшую сторону, думает Алисе Жилваз, ведь ее мужу все завидуют, три гадалки ей уже говорили это, и не столько из-за того, что он нажил богатство, сколько из-за того, что водит знакомство с важными людьми, с теми, кого величают докторами и сеньорами, слава господу!

Ее уверяли, что Зе нисколько не пострадал, ни царапинки; но она боится самого худшего. Переходит от окна к окну, отодвигает портьеру – справа всякий раз, – пробегает взглядом всю улицу от угла до двери дома, ей уже несколько раз казалось, что он идет, но она ошибалась, принимает за него всех мужчин с таким же, как у него, телосложением. Потом останавливается, сама не своя, проводит холодной ладонью по пылающему лбу.

Во всем теле дрожь – наверное, немного поднялась температypa. А может, дрожь – от предчувствия, что когда-нибудь она останется одна на свете; после смерти сына такие мысли приходят ей в голову. Теперь она боится своего счастья: ей кажется, что она должна будет заплатить за него неизбывными горестями, словно судьба в порыве досады захотела наказать ее зa богатство, напомнить ей о том, что начинала-то она служанкой в доме у сеньора Руя Диого. Там-то и начал за нею ухаживать Зе Мигел, когда приезжал в усадьбу узнать, не надо ли что перевезти – у него как раз появился первый собственный автофургон. Почти двадцать лет прошло с тех пор.

Вначале-то он совсем ей не нравился – уж слишком пронырлив, всем женщинам улыбается, глазки сладкие, разговоры с подковырками, словно с рыбными торговками разговаривает: известно, какие они бесстыжие на язык; сразу видно, что он немало времени с ними хороводился. Но с нею у него номер не пройдет, сказала Алисе Жилваз Зе Мигелу, когда тот хотел силой втащить ее в круг танцующих, дело было на празднике в честь Спасителя, посылающего смерть во благе; Зе Мигел, как видно, считал, что все, кто в юбках ходят, кроткие овечки, из рук едят. Он проглотил ругательство, она по его глазам увидела, что проглотил, повернулся к ней спиной, еще плечами повел, до того неотесанный, и ушел плясать к рыбным торговкам, такой живчик, со всеми в ладу; а вернулся в подпитии и в озорном настроении. И что учудил: купил у одной женщины целый лоток сластей и велел передать его ей, Алисе, но без всяких слов и приветов.

Ей и сейчас еще охота расхохотаться ему в лицо при воспоминании, какой ошалелый был у него вид, когда у него на глазах она стала раздавать направо и налево пирожки с творогом, коржики с корицей, медовое печенье с миндалем и бразильскую халву – всем, кто подходил, а когда ее благодарили и спрашивали, в честь чего угощение, Алисе Жилваз, хитрушка, показывала на Зе Мигела и говорила, что он дал такой обет Спасителю, если подрастет еще на два пальца. Но сама не съела ни крошечки, чтобы дурень понял раз и навсегда, до чего он ей противен.

Так они несколько месяцев подряд лягали друг друга, как сказал ей однажды Зе Мигел, когда они уже начали разговаривать у калитки.

Оба были с норовом; оно и к лучшему, потому что любовь должна быть трудной и с помехами, только тогда воды ее станут настолько прозрачными, что дно разглядишь. Цапались они долго, а слюбились быстро: и полугода не прошло, а уже стояли перед алтарем алдебаранской церкви, и у нее в подружках была барышня Бле, а в шаферах – жених барышни, граф и красавец парень, никто бы не подумал, что он окажется пьянчугой и грубияном, способным избивать дочку сеньора Руя Диого, словно мужлан неотесанный. Все поняли, какие у него были намерения, когда меньше чем за два года он промотал приданое барышни Бле и бросил ее в Мадриде, отобрав у нее все драгоценности. В усадьбе поговаривали, что негодяй написал тестю письмо, объяснявшее, почему он так поступил: он обнаружил у своей супруги незаурядные способности к распутству и считает, что самое лучшее – вверить ее заботам доки по части столь тонкого искусства, пускай обгложет косточку, а мясо все уже съедено.

Руй Диого Релвас, он же Штопор, поехал поездом в Мадрид на поиски не столько дочери, сколько зятя, но домой привез только дочь; что же касается графа, Релвасу удалось заполучить лишь сведения о нем, и то неутешительные.

Возможно, Алисе Жилваз вспоминает обо всем этом, чтобы утешиться в собственных горестях. Думает, что все мужчины – беспутные бабники, хотя, по ее мнению, виноваты в этом некоторые женщины, крысы-пролазы, а то и хуже, всегда готовы попользоваться за счет того, что мужчины как помешанные.

Кому и знать, как не ей. Ей в этом смысле муж не дает спать спокойно. Она знает, сколько у него любовниц – больше, чем в году месяцев; некоторые и живут чуть не по соседству, как эта нахалка из Байрро-дас-Виртудес, Алисе даже ходила к ней поговорить, когда ждала своего Руя Мигела. До сих пор краснеет при воспоминании об издевательском ответе этой твари.

Алисе Жилваз кладет правую руку себе на грудь, пытаясь ощутить биение сердца, передвигает ладонь – повыше, вбок и наконец обнаруживает: бьется слабо-слабо где-то глубоко в наболевшей груди. И женщина сразу же вздрагивает: у нее такое чувство, будто из-за потраченных на себя мгновений ей не хватит времени на заботы о муже.

Входит служанка, говорит, что жаркое уже готово, просит разрешения пойти за вином – неизменный ее предлог в эту пору дня, чтобы повидаться с моряком, который тискает ее по углам и отбирает у нее большую часть заработка. Хозяйка не отпускает – боится сидеть дома одна. Не хочется и вспоминать, каково ей по воскресеньям, когда во второй половине дня девушка уходит и Алисе торчит у окна, чуть не прижимаясь лицом к стеклу, в ожидании служанки либо мужа.

Услышав два выстрела в гостиной, она почуяла истину, ей страшно, ей никак не выйти из кухни, куда послал ее муж. В доме тихо-тихо, и от этого ей становится жутко, такое чувство, будто дом провалился в пропасть. Она не в состоянии шевельнуться, задать вопрос, вскрикнуть, хотя и не понимает толком, что же произошло почти у нее под боком после того, как она услышала гневный голос мужа, отчитывавшего сына.