Белая стена - Антонио Редол

При виде фотографии он чувствует, что растроган. Он был влюблен в эту женщину с огромными глазами, серыми и переливающимися, однажды он даже заплакал при виде.этих глаз, омытых слезами: она играла в любовной сцене на берегу моря, недвижно внимавшего полным страсти и тревоги словам прощания, которые она произносила. Он всегда выходил из кинотеатра об руку с нею, а потом они вместе ложились на его топчан на складе вдовы. Сколько раз лицо ее было последним, что он видел, засыпая, и первым, что он видел, пробуждаясь! Сколько раз на верхнем этаже, на постели вдовы, он сжимал ее в объятиях и впивался ей в губы!

Он улыбается своему тогдашнему простодушию. Ее образ дремал где-то в глубине его души, он почти забыл о ней, а теперь все всплывает на поверхность в его воображении, отправляя его в даль прошлого, где еще неизвестно о двух выстрелах, которые прозвучат в тревожно примолкшем доме.

И она гоже ему улыбается, хотя, может быть, сама грустит по кому-то другому. Раньше он и мысли не допускал, что в этой улыбке может быть грусть. Зе Мигел касается фотографии рукой и замечает, что пальцы у него дрожат – чуть-чуть, самые кончики, он переворачивает руку, подносит к глазам, долго вглядывается в линии на ладони, по которым цыганки предсказывают ему любовь, деньги, линия жизни резко перечеркнута, что бы это значило? Но если он справится с этой опасностью, то проживет до восьмидесяти лет в окружении внуков.

При мысли о внуках ему становится горько: нелепое предположение. Никогда их у него не будет. Внезапно он чувствует себя очень одиноким, приоткрывает дверцу кабины, окликает сторожа. Сторож по прозвищу Рыбий Хвост, малорослый и старый, подбегает во всю прыть, размахивая руками, глядит на хозяина снизу в ожидании распоряжений. Зе Мигел хлопает его по плечу.

– Бензин залит?

– Бак полон, бак всегда полон, как вы приказывали, хозяин Зе. Хоть сейчас в путь.

Много лег они ездили вместе в этой самой кабине. Рыбий Хвост состоял при нем помощником, уже тогда было ясно, что ему в люди не выбиться: выпивоха, непокладист, без семьи и без царя в голове

– А помнишь то утро, когда мы возвращались из Испании и я заснул на повороте?

– Прах побери, еще бы не помнить. Такое, да не помнить!… У меня в глазах потемнело.

– Я почти тридцать часов глаз не смыкал, не выпускал из рук этой штуковины. Хорошее времечко, дружище, хорошее времечко!

– Ты всегда молодцом держался, черт возьми! Приятно было глядеть, как ты управляешься с баранкой.

– Эти нынешние парни живут припеваючи. Получают за сверхурочные и еще недовольны. Я от вдовы ни разу медяка лишнего не получил.

– Ты от нее получал кое-что получше, хозяин Зе! Вдова была баба, каких мало. Готовая и жить с тобой, и умереть. Любила тебя, как ни одна другая. Вот уж, должно быть, звонкая была гитара!

Зе Мигел с наслаждением слушает старого сотоварища. Угощает его сигаретой, оба курят.

– Женщин хватает…

– Не скажу про себя того же, хозяин Зе. У меня смолоду судьба не задалась. Всю жизнь одних только шлюх и имел.

– Ты всегда больше времени вину отдавал. На женщину время нужно потратить, все равно что на пашню либо на кобылу. Время и силы. Все хорошее времени требует.

– Что правда, то правда! Я всегда и во всем торопыгой был.

– Но в то утро ты спас мне жизнь. Ты только дотронулся до руля, и я проснулся. Похолодел, когда увидел обрыв – вот уж воистину костей не соберешь.

Зе Мигел поднимается в кабину, снимает пиджак, засучивает рукава. Рыбий Хвост засмеялся коротким смешком.

– Всегда ты водил с засученными рукавами. В самый лютый холод иначе за руль не садился.

– Так я себя надежнее чувствую.

Включает мотор, протирает куском замши ветровое стекло изнутри. Рыбий Хвост берет лейку, заботливо заливает воду в радиатор.

– Как видишь, все в боевой готовности.

– Ты двигатели любишь больше, чем самого себя. Всегда ты был верным помощником, старый товарищ.

– Теперь я тебе уже не товарищ, хозяин Зе.

– Я тот же, что был.

– Ну уж нет, ты уже не прежний Зе Мигел. Тебя прозвали Мигелом Богачом, друзья твои – люди с капиталами…

– Мне они нужны, я их использую.

– Либо они тебя. Но не доверяй им особенно…

– Я умею маневрировать…

– Вот и хорошо. Хотя ты уже не тот, что был, ты мне по душе, как в пору нашей молодости. Немало мы пылили по этим дорогам!…

– Да толку нет.

– Ты сам только что сказал: все хорошее требует времени.

– Если дело начнется, я на той же стороне, что братва. Я все тот же, старый товарищ. Сейчас деньгами помогаю.

– Это уже кое-что. Без денег ничего не сделаешь.

– И больше, чем ты думаешь…

– Вот и хорошо, хозяин Зе.

Зе Мигел включает первую скорость и, проехав по двору, поворачивает машину к воротам. Переключает скорость, прислушивается: кажется, в моторе неладно, но, осмотрев его, убеждается, что все в порядке, и снова заводит машину. Рыбий Хвост подносит ладонь к кепке.

Поворачивает направо, хотя о маршруте пока не думал. Едет куда глаза глядят. Сейчас он не может заехать за Марией Лауриндой, своей лиссабонской любовницей, пришлось бы иметь дело с ее мужем. Да и поздно уже. Без семи минут десять.

Нет, в Лиссабон его не тянет. В одиночестве ему тоскливо, а сколотить компанию из четырех-пяти завсегдатаев кафе и заплатить по их счетам ему не хочется.

Он выводит машину на дорогу, ведущую в Пенише, – медленно, бездумно. Идет плавно на скорости между тридцатью и сорока, словно бессознательно убаюкивает сам себя. Только на склоне при выезде из города немного увеличивает скорость; ему доставляет удовольствие мягкое покачивание на следующих один за другим витках, уводящих в придавленные тьмою горы.

Устраивается на сиденье поудобнее, включает радиоприемник, проскакивает несколько волн с их гулом мелодий и голосов, некоторое время вслушивается в какой-то марш, но, догадываясь, что он служит прелюдией к сводке последних известий с фронтов войны, резко вырубает звук.

С гор, между которыми вьется дорога, струится аромат виноградников. При включенном дальнем свете можно различить даже цветные пятна гроздей; Зе Мигел придумал наконец себе развлечение – играть со светом. На одном из витков сноп лучей выхватывает фигуру человека, чернеющую в центре белого круга; Зе Мигел пытается вновь увидеть его в зеркало заднего вида, но фигура теряет четкость очертаний, исчезает в темноте, прорванной на мгновение резкой вспышкой фар и вновь сгустившейся.

Зе Мигел чувствует себя властелином шести светящихся белым светом шаров, беспокойных, но повинующихся движениям его левого башмака, носком которого он регулирует степень мощности включения, варьируя ее от максимума до минимума: Зе Мигел играет этими шарами, гасит их, мечет в стены домов и стволы деревьев, и у него такое ощущение, будто шары эти, ударившись обо что-то, возвращаются к нему, их тоже увлекла игра, и в непрерывном движении они то пронизывают тьму бледным лучом, то прорезают ярким.

На вершине холма Зе Мигел останавливает машину, смотрит на огни городка. Выключает фары и снова сворачивается клубком во тьме, словно в материнском чреве. Это сравнение вспыхивает у него в мозгу внезапно и смущает его. Он озирается, опасаясь неизвестно чего. Затем, пытаясь отделаться от этой внезапной непонятицы, смотрит вниз, во мрак, обнаруживает, вернее, угадывает, излучины Тежо. Когда ему надоедает глядеть в темноту, он снова едет в гору, дорога словно виляет среди огоньков.

На прямом участке, ведущем из Кабо, возникают вдали две встречные фары, пронзающие тьму, долгое время они кажутся неподвижными, отбрасываемые ими снопы света словно прикреплены к ним. Инстинктивно Зе Мигел отводит машину к обочине, поворачивает в сторону городка.

Темнота обволакивает его. Он закрывает глаза, пусть сгустится еще беспросветнее. О чем он думает? Вспоминает сына, как тот сидел в гостиной напротив него, побежденный им, униженный; напрягает мышцы, сжимает кулаки до боли в пальцах, ударяет левым о дверцу – может, для того, чтобы заглушить угрызения совести, не дающие ему покоя. Он думает, что выполнил долг – и по отношению к себе самому, и по отношению к сыну; судьба хотела оскорбить его, и он правильно поступил, не допустив, чтобы так продолжалось, – вот его мнение.

Шепотом бормочет: что плохого я сделал? За что?… За что?…

С того дня он чувствует себя как после ампутации. Он ранен, его точит изнутри неисцелимая язва, но ведь те два выстрела должны были прозвучать, иначе быть не могло; врач сказал после вскрытия – два выстрела, судья вызвал меня, хотел выяснить, что случилось, а я сказал – понятия не имею, слезинки не пролил, но внутри все у меня рвалось на части, такая проклятая боль – худшему врагу не пожелаю; хотя это только так говорится, на самом деле я в ту пору хотел бы,чтобы каждый из этих типов пережил такую боль, как я, когда у человека в самой глубокой глуби его души все словно в клочья разодрано. Ему становится тревожно при мысли о том, что он заперт во тьме; включает дальний свет, нажав на педаль до отказа, и только тогда открывает глаза.