СМЕРШ. Один в поле воин - Николай Лузан

— Как-то на него не похоже. На занятиях производил благоприятное впечатление. Может, чего лишнего на него наплели агенты Райхдихта, — пробормотал Петр, а в голове вихрем пронеслись мысли: «Эх, Миша, Миша, что же ты так? Где, кому, что сболтнул?»

Его оговорка вызвала на лице Гопф-Гойер усмешку. Вяло пожевав губами, он заговорил менторским тоном:

— Говорите лишнего? В разведке, господин Петренко, ничего лишнего не бывает! Что же касается ваших благоприятных впечатлений, то поверьте старому разведчику: самые благоприятные впечатления могут оказаться и самыми обманчивыми. В нашем деле, чтобы не стать игрушкой в чужих руках, надо доверять только очевидным фактам.

— Извините, господин подполковник, я только постигаю азы этого сложнейшего искусства, в котором вы давно профессор, — польстил ему Петр.

— Полноте, в нем нет предела совершенству, — снисходительно произнес Гопф-Гойер и, заканчивая разговор, распорядился: — Документы на Якунина отложите в сторону, пока Райхдихт не внесет ясность в это дело.

— Понял, господин подполковник. Сделаю немедленно! — заверил Петр и вышел из кабинета в смешанных чувствах.

С одной стороны, опасения, что Михаил оказался двурушником, развеялись, с другой — его отвод из состава группы и разбирательство, затеянное Райхдихтом, не только на не определенное время отодвигали восстановление связи с Рязанцевым, но и таили скрытую угрозу. Возвратившись к себе, Петр забыл о работе и ломал голову, пытаясь понять, чего же такого мог выкинуть Михаил, чтобы попасть под подозрение Райхдихта. Брошенная вскользь фраза Гопф-Гойера о языке Михаила только напустила тумана, и Петру ничего другого не оставалось, как только строить догадки. Заниматься подобным неблагодарным занятием он не стал и решил прояснить ситуацию в разговоре с самим Якуниным. Но ни за обедом, ни потом за ужином они так и не встретились. На следующий день при разводе на занятия он не обнаружил его и в строю курсантов. Загадочное исчезновение Михаила не давало ему покоя. Райхдихт, который мог пролить хоть какой-то свет на сложившуюся ситуацию, в коротком разговоре ничего не сказал. Лишь накануне заброски группы Бережного в беседе с ним рассказал о конфликте с Якуниным. В пылу ссоры Михаил не только съездил ему по физиономии, но и наговорил лишнего. В их конфликте Гопф-Гойер занял сторону Бережного — Михаила откомандировали в абвергруппу 103.

Петр снова остался один на один с гитлеровцами. Но то был не последний удар судьбы. Другая беда пришла, откуда он ее вовсе не ждал. Произошло это в воскресенье. В службе постоянного состава группы выпал тот редкий день, когда не только офицеры, но и инструкторы могли позволить себе расслабиться. День выдался погожий. Стоявшая в течение несколько недель невыносимая июльская жара с наступлением августа сменилась бархатным сезоном. В первых числах прошли ливневые дожди. После них ожила и встрепенулась пожухлая листва садов. Нежная зелень легким налетом покрыла рыжие макушки степных курганов. В воздухе появилась бодрящая свежесть, а по утрам запахи поздних цветов и созревающих яблок пьянили и кружили голову.

Но не только природа добавляла настроения абверовцам. Накануне прошла удачная заброска группы Бережного в тыл частей Южного фронта, и Гопф-Гойер позволил себе ненадолго ослабить служебные вожжи. На утреннем построении он объявил общий выходной. На местах остались только караул и дежурные, все остальные отправились в город: кто — в центр пошататься по магазинам и злачным местам, кто — к знакомым, а большинство — на берег Дона, чтобы воспользоваться уходящими теплыми деньками.

Петр присоединился к компании земляков Роману Лысому и Трофиму Шевченко. Прежде чем отправиться на пляж, они решили зайти на рынок — прикупить продуктов, горилки, и оставшееся до вечера время провести на пляже у реки.

В Ростове, опустошенном войной и оплетенном густой паутиной доносчиков и провокаторов гестапо, рынок оставался одним из немногих мест, где теплилась хоть какая-то жизнь и краем уха можно было услышать последние вести с фронта. Дорога до него заняла не больше получаса. Серая одноликая толпа, похожая на огромный муравейник, издалека напомнила о себе скрипом повозок и гортанными криками возниц. Они стремились пробиться к въездным воротам и занять места под крытыми навесами, чтобы спастись от яркого солнца.

Лысый, частенько промышлявший на рынке, быстро вывел Шевченко с Петром к торговым рядам, где продавали продукты и овощи. Он — по натуре деляга — здесь оказался в своей стихии и до хрипоты торговался за каждый огурец и за каждый грамм сала. Не отставал от него и Шевченко. Любитель выпить, он не пропускал ни одной бутыли самогонки и вскоре был навеселе. Петр невольно поддался их азарту и затеял спор с продавцом раков. В какой-то момент он скорее почувствовал, чем перехватил на себе пристальный взгляд, обернулся… и обмер. На него смотрела Лидия Сергеевна. Форма гитлеровца вызвала в ее глазах ужас. Его бросило в жар, он готов был провалиться сквозь землю. Пальцы судорожно заскребли по френчу, ткань затрещала, и верхние пуговицы посыпались на землю. Проклятая форма жгла тело нестерпимым огнем.

— Петро, шо с тобой? На тоби лица нэма! — поразился произошедшей в нем перемене Лысый.

— Ты шо биса побачив? — вторил ему Шевченко.

Петр их не слышал и потерянным взглядом сопровождал Лидию Семеновну. Она последний раз мелькнула у ближних торговых рядов и скрылась в людской толчее.

— Петя, та шо с тобой робыться?! — всполошился Лысый и затряс его за плечо.

— А?.. Чего? — опомнился он и ответил первое, что пришло в голову: — Худо мне, хлопцы, живот крутит.

— Потерпи, по сто грамм добавим, и усе пройдет, — пытался подбодрить его Шевченко.

— Не поможет, похоже, я траванулся. После завтрака как-то не по себе уже стало.

— Это все сволочь Шойрих, кормит нас дерьмом! У мэни на прошлой недили пузо тож прихватило, — вспомнил Лысый.

— Извините, хлопцы, вы уж без меня, а я в общагу, отлежусь.

— Петя, може, два пальца в рот, и всэ пройдет, — продолжал уговаривать Шевченко.

— Не, хлопцы, только хуже будет. Я пойду! — отказался Петр и, выбравшись из базарной толчеи, присел на первую попавшуюся лавочку. Ему по-настоящему стало худо. Взгляд Лидии Семеновны, в котором смешались ужас и презрение, продолжал жечь и выворачивал его наизнанку. Те теплые чувства, которые до недавнего времени он испытывал в доме Пивоварчуков и очищавшие его изболевшуюся душу от скверны абвера, теперь обратились в прах.

«Ну, за что мне такое наказание? За что?! Как все это объяснить Вере? Черт же меня дернул тащиться на рынок! — казнился Петр и искал выход из положения. — Скажешь, что… — страдальческая гримаса исказила его лицо. — И что говорить? За тебя все сказала гитлеровская шкура. А ответ ты прочитал в глазах Лидии Семеновны. Но Вера же тебя любит. Кого? Фашистского холуя?! Но я же… Что я? Скажешь, советский разведчик? У-у-у», — застонал Петр и в ярости шарахнул кулаком по лавке.

Две старухи, проходившие поблизости, шарахнулись в сторону и, испуганно оглядываясь, поспешили скрыться в ближайшем переулке. За плетнем встревожено закудахтали куры, а из палисадника донесся женский голос:

— Шо случилось мило… — и оборвался на полуслове.

Мундир Петра ничего кроме страха не вызывал, и испуганное лицо скрылось в кустах смородины.

«Нормальные люди как от чумного шарахаются. А ты еще захотел, чтобы Вера и Лидия Семеновна тебя приняли», — с горечью подумал Петр и, выругавшись, побрел к Дону. Там, забившись в заросли ивняка, он остался один на один со своими мыслями.

Легкий ветерок гнал по воде слабую волну, она о чем-то тихо перешептывалась с берегом. В густом, стоявшем сплошной стеной камыше беззаботно чавкали сазаны. На противоположном берегу, в пойме, позвякивая колокольчиками, паслось стадо коров. Все вокруг дышало миром и покоем, и ничто не напоминало о войне и страданиях.

Но мир не наступил в душе Петра. В нем боролись два чувства: любовь и долг. Он не находил в себе сил сделать выбор и вырваться из этого заколдованного круга. Разведчик Прядко, связанный тайной с военными контрразведчиками, не имел права раскрыть ее перед Верой и Лидией Семеновной, а значит, путь в их дом был для него навсегда закрыт. Но просто Петр со своими слабостями и достоинствами, окруженный заклятыми врагами и нуждавшийся в человеческом участии, которое он нашел в семье Пивоварчуков, никак не желал с этим мириться. Воевать с самим собой оказалось выше человеческих сил. Стащив с себя ненавистную фашистскую форму, Петр сиганул в реку. Широкие круги далеко разошлись по воде. Дружный хор лягушек нарушил благостную тишину, а в ивняке тревожно вскрикнула сойка.

Прохладная вода остудила Петра. Вынырнув, он перевернулся на спину и уставился в небо. Там, в заоблачной вышине, свободно парили птицы, а ветер выстраивал из облаков фантастические замки. И снова щемящая тоска о Вере сжала его сердце.