Том 9. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

Но вот неожиданно Япония начала войну на Дальнем Востоке, и восьмеро птенцов услышали от него как-то за обедом проникновенную фразу:

— Эх, паршивый у нас царишка!.. Для войны, раз она не пустяковая, а вполне оказалась серьезная, разве такой царишка нужен? Это тебе не мирное время, это — смотр для всех наших сил!

«Царишка» — это слово тут же вошло в обиход ребят, и, может быть, именно с него началось их вольномыслие. В гимназиях им этого не говорили. Там они слышали о царе, что он «благочестивейший и самодержавнейший», а для разнообразия «благоверный», как приходилось им петь самим в молитве «Спаси, господи, люди твоя», испрашивая ему, царю, «победы над сопротивными».

«Царишка» — это с легкой руки старого Невредимова пошло гулять через ребят и по обеим гимназиям, мужской и женской, и вообще по городу. И чем дальше шла неудачная война, тем с большей выразительностью произносилось всеми: «Ца-риш-ка!»

Старшему из молодых Невредимовых, Коле, было в то время уже шестнадцать лет — возраст очень восприимчивый и склонный к критике. Он уже успел прославиться в гимназии тем, что в сочинении на заданную словесником тему: «Причины лени и апатии Обломова» доказывал, что никаких причин к лени и апатии Обломова Гончаров не привел, что среда, из которой вышел Обломов, была такая же, из которой вышел и сам автор романа, однако же дай бог всякому столько путешествовать и столько написать, сколько написал Гончаров.

Конечно, словесник отнесся к этому сочинению неодобрительно, но Коля Невредимов, приведя много цитат из романа, яростно защищал свою точку зрения, что Гончаров в этом вопросе оказался не на высоте задачи, а мог бы оказаться на большой высоте, если бы взял свою тему шире и глубже и указал бы на истинные причины обломовщины.

У одноклассников Коля и до этого случая считался и начитанным и смелым в суждениях, а после диспута его со словесником репутация его укрепилась, поэтому от него ждали кое-чего и в будущем.

Словесник, человек еще очень молодой, вздумал устроить школьный спектакль, и на рождественских каникулах в год начала японской войны силами исключительно одних гимназистов был сыгран «Ревизор», причем Анну Андреевну играл один не по летам толстый и рыхлый семиклассник, загримировавшийся так, что его не узнали зрители, а роль Марьи Антоновны никто не согласился взять, кроме Васи Невредимова, хотя был он не то чтобы очень уж женственно-миловиден лицом, а главное, так велик ростом, что для него пришлось шить особое платье.

Появление такой величественной девицы с ажурным веером в руках вызвало взрыв неподдельного веселья в зале, но все должны были признать, что роль Марьи Антоновны этот юный артист провел отлично.

Любовь Васи к театру была так велика, что Петр Афанасьевич начал серьезно беспокоиться, чтобы он не сбежал в какую-нибудь бродячую труппу, и даже взял с него честное слово, что не сбежит, а что касалось роста, то рослыми, в своего отца, оказались трое мальчиков.

Как огромное большинство мальчиков, молодые Невредимовы обладали склонностью к подвигам, а наступившая война должна была особенно разогреть эту природную склонность. Но как бы много ни было проявлено личной отваги в эту войну, война в общем велась из рук вон плохо. Вооружение русских войск почему-то было хуже, чем у японцев. Враг оказался сильный, и это должны были бы знать прежде, чем доводить дело до войны с ним, однако пренебрегли подобным знанием, предоставив японцам наводнить весь Дальний Восток своими шпионами, противопоставив всем его силам на самой дальней окраине России незначительные гарнизоны и устарелый малочисленный флот.

Между тем всеми своими страницами история говорила молодым Невредимовым, что Россия непобедима.

— Паршивый царишка! — повторяли дедовы слова они все, обескураженные неуспехом военных действий и на море и на суше.

Это была обида, кровная обида, нанесенная их юности, поре неукротимых мечтаний. Разборзились, расскакались, и вдруг — хлещут кнутом и тянут назад вожжами.

Когда японский адмирал Того разгромил в Цусимском проливе балтийскую эскадру, посланную выручать Порт-Артур, но опоздавшую, не старый Невредимов молодых, а молодые старого начали спрашивать, и спрашивать не о древнем Египте, не об индрикотериях, живших неведомо когда, а о том, что было у них перед глазами, частью чего они являлись сами, — о родине, о России.

— Гениальный мы народ или нет, дедушка? — с горящими глазами начинал за обедом этот острый разговор Коля.

— Гени-аль-ный ли? — удивленно повторял такой странный, по его мнению, вопрос дедушка.

— Ну да, — гениальный или так себе? — поддерживал брата Вася.

— Ничего как будто: живем — хлеб жуем, — думал отшутиться Петр Афанасьевич. — И очень многих уже пережили: половцев, печенегов, обров… Обры, а по иному произношению авары, были когда-то такие, и сказано о них в летописи: «Погибоша, аки обры».

— Обров, значит, мы победили, а вот япошек почему-то не можем! — вставила средняя по возрасту из девочек — Надя, вышедшая бойкой и стремившаяся не отстать от старших.

— Ну-ну, и ты, Брут, тоже!.. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней, — пытался остановить ее прыть дед, однако она была неуемной: она повторяла упрямо:

— Вот не можем, — и все, не можем, — и все… Никак не можем, — и все!

— Далеко — понимаешь, как это далеко, или не понимаешь? Вот по этому самому: далеко, отсюда и неуспех.

— А зачем же туда лезли, в эту Маньчжурию? — спрашивал Коля.

— Ну, это уж дело не наше с тобой, почему да зачем, — не наше!

— Как же это так «не наше»? Воевать — нам, и позор терпеть тоже нам? На каком основании? — резко спрашивал Вася.

— Вот шпилька, вот шпилька растет! — качал головой дед, однако только удивляясь, а не то чтобы негодуя, и вдруг находил ответ на вопрос Коли: — Народ может и вполне гениальным быть, а правительство… оно, конечно… может не соответствовать и, как это говорится, заставляет желать лучшего.

— Что же, значит, народ не виноват, что он такое правительство терпит? — подхватывал эти слова Коля.

— Народ, народ, — начинал бурчать дед. — Говорят: «народ, народ», а что такое народ, и сами не знают. Отвлеченное понятие — вот что это такое — народ!

— Мы — отвлеченное понятие? — вскрикивала Надя, крупно округляя и без того круглые глаза.

— Та-ак! Ты — тоже, значит, народ? — удивлялся дед.

— Я? А как же? Конечно, я тоже народ! — подтверждала Надя, оглядываясь, впрочем, на старших братьев.

Такого наскока дед уже не мог вытерпеть хладнокровно: он кивал уничтожающе белой своей головой и говорил свирепо:

— Ешь и не бунтуй!.. Смотри у меня, еще в гимназии так ляпнешь, что ты — народ, от тебя дождешься!

Однако все замечали, что тут же он начинал улыбаться и тянулся к салфетке, чтобы в ней спрятать свою улыбку.

В яркие здесь, солнечно-желтые осенние дни «отвлеченное понятие» обрело всероссийский голос после того, как правительство сконфуженно заговорило о мире. Почему-то вдруг перестали получаться столичные газеты и письма: говорили, что поезда не ходят. Дошли слухи, что повсеместно перестали работать заводы; потом ближнее: подняли восстание матросы Черноморского флота, и один из броненосцев, — самый сильный, «Потемкин», — уже гуляет на полной свободе в море и нагоняет страх на полицию портовых городов…

Теперь молодежь в доме Невредимова имела ликующий вид и сидела за обедом с видом именинников, а Петр Афанасьевич старался говорить только с Дарьей Семеновной на такие темы дня, как почем и что на базаре.

В середине октября, 17 числа, объявлен был царский манифест о свободах. Манифесту поверили. На другой день толпы народа залили улицу. «Свободу» понимали как свободу, поэтому из тюрьмы народ выпустил арестантов, из гауптвахты — лишенных свободы заключенных там на разные сроки, — недолгие, впрочем, — солдат местного гарнизона.

Народ ликовал — ему казалось, что он добился победы над правительством. Но, вынужденно подписывая одной рукой манифест о свободах, правительство зажало в другой привычную, испытанную плеть. В полдень 18 октября в городе начался погром евреев, подготовленный полицией, и первыми, на кого он обрушился, были ликующие толпы народа, ходившие с красными флагами.

Переодетые городовые, кучера, мелкие торговцы, а больше пропойцы с толкучки, направляемые приставами, раздававшими им колья, пошли навстречу густой толпе манифестантов, выставив трехцветные флаги и портреты царя, встретили их против губернаторского дома с одной стороны и городского сада с другой и пустили в дело свои колья.

Свыше шестидесяти человек было тогда убито ими, а к вечеру начали они громить еврейские магазины. Пехотный полк, стоявший в городе, был вызван «в помощь полиции для подавления беспорядков», но так так «беспорядки» производились самой полицией, то солдатам полка просто приказано было занять взводами перекрестки улиц и не двигаться с места.