Удавшийся рассказ о любви (сборник) - Владимир Маканин

Он услышал шаги.

Лапин отметил даже не сами шаги, а то, что кто-то остановился на робком расстоянии, боясь или не решаясь позвать его по имени-отчеству. Лапин оглянулся и увидел огромную фигуру Щемиловкина (доброе и покорное лицо неудачливого грабителя). Щемиловкин мялся с ноги на ногу и молчал. Лапин спохватился: не бродил ли Щемиловкин из двери в дверь по коридору, не спрашивал ли у каждого встречного про «своего» следователя?

– Искал меня долго? На Скумбриева не наткнулся?

– Кто это?

– Ну Скумбриев. Помощник прокурора.

Щемиловкин молчал, смотрел не моргая большими воловьими глазами. Он не знал, натыкался ли он на Скумбриева; он не знал Скумбриева; он не знал, что такое помощник прокурора, он ничего такого не знал – сорок четыре года, угрюм, работал в котельной и имел двух детей. И впервые в жизни был грабителем.

Лапин надел пальто, натянул на голову свой берет, затем они спустились по лестнице – вышли. Снег ударил сильно и густо, нельзя было открыть глаза. Щемиловкин нащупал ногами заметенную тропу из прошлой наледи, он долго нащупывал, ворошил снег, и затем они двинулись. Оба сутулились, огромный и покорный Щемиловкин был похож на Деда Мороза. Лапин, прикрывая рукой лицо, сказал ему, что тебе бы, дескать, ребятишкам подарки носить, елочки наряжать зеленые, а не магазины грабить.

– Что? – Щемиловкин не слышал, ветер свистел.

Они шли меж домами по белой пелене. Щемиловкин ежился и зяб – Щемиловкин не был грабителем в буквальном смысле: другие, опытные обдумали всё и всё сделали, а Щемиловкин взял для них у жены ключ от магазина, в котором работала его жена. Ограбив, они для отвода глаз пробили ломом дыру в потолке, – дескать, через чердак ограбили. Они схитрили, скрылись, они сейчас, должно быть, пили горячий чай или там водку, а Щемиловкин уже попался, уже шел рядом с Лапиным и мерз.

Стал виден магазин, небольшой одноэтажный магазинчик. Там, весь во вьюге, в пурге, ходил оперативник, зябкий и тонкий. Кругом стояли высокие дома, а из теплых окон, должно быть, посматривали иной раз на этого несчастного. Подошли ближе. Лапин вгляделся в оперативника, но лица не узнал, лицо было незнакомо. Лапин спросил, почему он не вошел внутрь, ведь холодно.

– Так, – замялся оперативник. Лапин двинулся к дверям магазина, и рядом Щемиловкин греб снег тяжелым медвежьим шагом. Они были уже у самых дверей, когда оперативник вдруг закричал им сзади. Оперативник приблизился и шагов с пяти опять что-то крикнул, но слов было не разобрать, вьюга сносила в сторону, и Лапин лишь безразлично махнул рукой.

В магазине тепло, показалось тепло и тихо после вьюги. Лапин дал свет, включил одну из ламп, и винный отдел так и заблистал в полумраке. Никто ничего из примет не трогал. Ведро с водой для уборки и швабра так и стояли в углу – обычный пустой магазин, прилавок, отделы, вот только дыра в потолке, пробитая ломом. И горка мусора на полу под этой дырой.

– Садись, сядем давай, – стулья нашлись, и оба сели, и Лапин неторопливо начал уговаривать Щемиловкина, чтобы он сознался: ну неужели же не видно и не ясно, что дыра эта изнутри пробивалась? Значит, проникли. Значит, ключи имели. Значит, Щемиловкин дал им эти ключи… Лапин говорил долго. Затем он спросил, хорошо ли Щемиловкин жил с женой. Он хоть как-то хотел стронуть Щемиловкина с места, чтоб не молчал тот, не за этим пришли.

– Жили как жили. Хорошо вроде.

– Десять лет она в магазине этом работала?

– Десять.

Допрос тянулся медленно, и было слышно вьюгу за стенами. Тяжелодумный Щемиловкин мог очень естественно молчать и десять минут, и полчаса, и час. Вот только деться ему было некуда – Щемиловкина видел сторож той ночью, опознал. Сторож, возможно, видел и больше, но смолчал и этого большего не сказал. Лапин помнил встревоженное лицо сторожа. Сторож был пуглив, тих, махрой и землей пахла его шапка с одним ухом; сказал что-то, и ладно, и спасибо, и трудно требовать от него большего.

Лапин говорил (он перешел на суровый тон);

– Ну хорошо. Ну ладно. Смотри туда, Щемиловкин… Разве не заметно на потолке? Разве по ударам не видно, что ломом били изнутри?

И еще говорил, упор на жену делал:

– Ну ладно, ладно. Зачем же ты ходил к магазину той ночью? Жена что делала? Жена твоя что делала в это время?

Лапин не обманывал себя и вполне понимал, что Щемиловкин будет молчать, молчать, молчать. И только где-нибудь к маю сознается. Семья, дети, время… вот время-то и уговорит этого тяжелодума. А Лапин долбить будет в одно, как дятел, душу ему тревожить. К маю сознается. Февраль… март… апрель… Май, зимы не будет, снега уже не будет.

Из дыры, из пролома вверху, летел небыстрый снег, снежинки по одной вычерчивали круги – большое мокрое пятно расползалось от них на прилавке около пустующего мануфактурного отдела. Собственно, мануфактурный отдел, за перегородкой, и был разграблен. Щемиловкину, должно быть, ничего, кроме ситчика, на долю не выделили, где-то спрятал в страхе. Ситец как раз к маю и будет смотреться… Лапин говорил, убеждал его. Щемиловкин молчал, нагнул голову, большие руки свесил к полу.

– Приве-е-ет!

Ввалился оперативник. Не тот, что замораживался живьем на улице, а другой – этого Лапин знал не первый год.

– Дверь прикрой лучше. А где тот ненормальный, чего он мерзнет?

Оперативнику хотелось смеяться, он давился, фыркал. Чтобы отвлечь себя, чтоб не расхохотаться в голос, оперативник стряхивал снег с рукавов, с груди и опять с рукавов.

– Понимаете, Юрий Николаевич, он не признал вас в лицо. Новенький. Вот чудак-то. Он испугался вас, не знал, кто вы. Повезло, можно сказать. Еще бы, говорит, шаг вы сделали, и я бы… – оперативник сделал быстрый и очень точный жест, каким стреляют из кармана. Он смеялся. Он все стряхивал с себя снег и как бы отвлекал себя этим от откровенного хохота. – Новенький, Юрий Николаич. А вообще парень хороший, не зануда. И стреляет молодцом, милый такой, из деревни только что…

– «Милый такой»… Еще немного, и этот «милый» кишки бы мне выпустил. А ты где грелся?

Оперативник делал вид, что не слышит, или в самом деле не слышал. Он шумно дышал и что-то топтался у прилавка, отошел туда и долго топтался,

– Чего ты там?

– Красненьких возьму немного, Юрий Николаич.

– Вино, что ли?

– Нет, нет. Вот этих.

На прилавке, разбросанные при грабеже, то есть при подделке под торопливый грабеж, валялись дешевые алые конфетки. Оперативник снял перчатку и подгребал их по одной замерзшими пальцами.

Вышли все вместе.

Теперь метель била в спину. Крепким и старым кораблем глядело здание прокуратуры сквозь летящий снег. Крыша была совсем занесена, и дом глядел очень старым. Более ста лет был этот дом невеселым учреждением…

– Мне домой? – это спросил Щемиловкин. Он растревожился расспросами Лапина, полуторачасовым свиданием вместе, и не так просто ему было уйти сразу. Они стояли у входа в прокуратуру. – Значит, мне еще раз будет бумажка… Ага. Понял. Значит, вызов будет. Значит, так, – повторил Щемиловкин.

И пошел.

– Чего он? Первый раз? – спросил оперативник.

– Первый.

– А старый уже.

Оба, хоть и мерзли, постояли и посмотрели, как уходит Щемиловкин, как исчезла сначала голова, а затем и темное пятно спины пропало в снежной мути.

Лапин поднялся наверх. Он прошел коридором (ремонт, штукатурка под ногами и ободранные стены). Он проходил мимо комнаты с первым номером и привычно заглянул, спросил, нет ли ему чего новенького? Нет? Ну, спасибо… Здесь тихо и мирно сплетничали секретарши, курьерши и какая-нибудь заблудившаяся душа машинистки. Это пульс прокуратуры, малый мадридский двор, самые сведущие люди. Конец дня, что им было делать?.. Здесь же оказался и этот молоденький следователь. Оперяется. Увидел Лапина и смутился. Сразу сделал лицо, дескать, нет-нет, вовсе не собираю кухню начальства, зачем мне это? Нет-нет, Лапин, вовсе не через женские языки и не через женские добрые руки начинаю жизнь – что мне эти болтливые языки, Лапин? Что нам эти бабы? Я просто так, я случайно, я сейчас уйду…

Лапин сказал три слова машинистке, взял перепечатанные протоколы и вышел. Его окликнули; вышедшая вслед, спохватившаяся машинистка сказала, что просил зайти прокурор.

– Опять? – спросил Лапин.

Лапин не то чтобы задумался, он попросту оттаивал лишнюю минуту после снега и ветра. Опять? Или это утренний вызов, дошедший запоздало? Он оттаивал, а машинистка стояла перед ним, и коридорный сквозняк шевелил ее старенькое платьице и черные нарукавники. Жмясь к стене, пролетела темная птица. Машинистка пугливо вскрикнула:

– Ой!

Лапин двинулся дальше. Он вошел в кабинет прокурора, увидел настольную лампу и склонившуюся к ней голову. Лапин распахнул пальто быстрым движением – к теплу хотелось, он снял берет и сунул в карман. И спросил, звали ли его.

– Нет-нет, Юра. Попозже, – ласково и твердо сказал прокурор. Он смотрел прямо перед собой, молчал, и ясно было, что он хочет быть один. Лапин вышел.