Руссо и Революция. История цивилизации во Франции, Англии и Германии от 1756 г. до 1756 г. и в остальной Европе от 1715 г. до 1789 г. - Уильям Джеймс Дюрант
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Полубезумный король пережил их все, пережил даже триумф Англии при Ватерлоо, хотя и не знал об этом. К 1783 году он понял, что потерпел неудачу в своей попытке сделать министров ответственными перед ним, а не перед парламентом. Длительная борьба с Палатой общин, с Америкой и Францией оказалась для него слишком тяжелой, и в 1801, 1804 и 1810 годах он впал в безумие. В старости народ признал его мужество и искренность, и популярность, которой он был лишен в дни борьбы, наконец-то пришла к нему, с оттенком жалости к человеку, который видел столько поражений Англии и не был допущен к ее победам. Смерть любимой дочери Амелии (1810) завершила его разрыв с реальностью; в 1811 году он неизлечимо обезумел и ослеп, и до самой смерти (29 января 1820 года) оставался в уединении, под охраной.
ГЛАВА XXIX. Английский народ 1756-89
I. АНГЛИЙСКИЕ СПОСОБЫ
Так много о правительстве; теперь давайте рассмотрим людей. Во-первых, посмотрите на их фигуры. Несомненно, Рейнольдс идеализировал их, показав нам в основном титулованных счастливчиков и прославив их тучность одеяниями и знаками отличия. Но послушайте Гете об англичанах, которых он видел в Веймаре: "Какие они прекрасные, красивые люди!" - и он беспокоился, как бы эти уверенные в себе молодые англичане, несущие империю на своих плечах, не разочаровали немецких девушек в немецких мужчинах.1 Некоторые из этих молодых людей сохранили свою фигуру до глубокой старости, но многие из них, перейдя с игровых площадок своих школ к застольным удовольствиям, набухли пузом и щеками, расцвели, как красная, красная роза, и боролись в ночной тиши с подагрой, которую они питали в веселый день. Некоторая елизаветинская сила была утрачена в ходе Реставрации. Английские женщины, напротив, были прекрасны как никогда, по крайней мере, на мольбертах: утонченные черты лица, волосы, украшенные цветами и лентами, тайны в шелках, поэмы величественной грации.
Сословные различия исчезали на улицах по мере того, как новое изобилие хлопчатобумажной одежды выходило с многочисленных фабрик, но в официальных случаях они оставались; лорд Дервентуотер ехал на свою казнь в алом плаще и жилете, обшитом золотом.2 Парики шли на убыль и исчезли, когда Питт II обложил налогом порошок, которым их дезодорировали; они сохранились на врачах, судьях, барристерах и Сэмюэле Джонсоне; большинство мужчин теперь довольствовались собственными волосами, собранными на затылке в ленточную косу. Примерно в 1785 году некоторые мужчины расширили свои бриджи от колен до икр; в 1793 году, вдохновленные триумфом французских сан-кюлотов, они позволили им доходить до лодыжки, и родился современный мужчина. Женщины по-прежнему зашнуровывали грудь до удушья, но юбка-обруч теряла моду и ширину, а платья приобретали те плавные линии, которые очаровывали нашу молодежь.
Чистота по редкости соседствовала с благочестием, а вода была роскошью. Реки были прекрасны, но обычно загрязнены; Темза была дренажным каналом.3 В большинство лондонских домов вода поступала три раза в неделю за три шиллинга в квартал;4 В некоторых домах были механические туалеты, в немногих - ванные комнаты с проточной водой. Большинство туалетов (современное название которых - "иерихоны") были заочными, построенными над открытыми ямами, которые отводили свои стоки через почву к колодцам, из которых поступала большая часть питьевой воды.5 Тем не менее санитарные условия улучшались, больницы множились, детская смертность снизилась с семидесяти четырех на сто рождений в 1749 году до сорока одного в 1809-м.6
Никто не пил воду, если мог достать что-то более безопасное. Пиво считалось пищей, необходимой для любой энергичной работы; вино было любимым лекарством, виски - портативной печкой, а пьянство было венерианским грехом, если не необходимой частью социального соответствия. "Я помню, - говорит доктор Джонсон, - как все приличные люди в Личфилде напивались каждый вечер, и о них не думали хуже".7 Питт II приходил пьяным в Палату общин, а лорд Корнуоллис - в оперу.8 Некоторые кучера хэкни пополняли свои доходы, разъезжая по улицам в поздние часы, подбирая джентльменов, которые были "пьяны, как лорд", и доставляя их домой. С наступлением века пьянство пошло на убыль; чай взял на себя часть задачи по согреванию жизненных сил и развязыванию языка. Импорт чая вырос со ста фунтов в 1668 году до четырнадцати миллионов фунтов в 1786 году.9 В кофейнях теперь подавали больше чая, чем кофе.
Трапезы были сытными, кровавыми и огромными. Для высших классов ужин наступал около четырех часов дня и по мере убывания века все чаще откладывался до шести. Спешащий человек мог утолить голод сэндвичем. Это приспособление получило свое название от четвертого графа Сэндвича, который, чтобы не прерывать свою азартную игру ужином, съедал два куска хлеба, разделенных мясом. Овощи употреблялись с протестом. "Курение вышло из моды", - сказал Джонсон Босуэллу в 1773 году; но табак принимали в виде нюхательного табака. Опиум широко использовался как успокоительное или лекарство.
За столом англичанин мог напиться до болтливости, и тогда беседа могла соперничать с парижскими салонами по остроумию и превосходить их по содержанию. Однажды (9 апреля 1778 года), когда Джонсон, Гиббон, Босуэлл, Аллан Рамзи и другие друзья собрались в доме сэра Джошуа Рейнольдса, доктор заметил: "Я сомневаюсь, что в Париже можно собрать такую компанию, как сидящие за этим столом, меньше чем за полгода".10 Аристократические собрания предпочитали остроумие учености, а Селвина - Джонсону. Джордж Селвин был Оскаром Уайльдом восемнадцатого века. Он был исключен из Оксфорда (1745) за то, что "нечестиво изображал Благословенного Спасителя и высмеивал институт Святых Таинств".11 Но это не помешало ему получить несколько прибыльных синекур в администрации, а также сидеть и спать в Палате общин с 1747 по 1780 год. У него было множество друзей, но он так и не женился. У него была страсть к казням, но он пропустил казнь однофамильца Чарльза Джеймса Фокса, политического врага, которого, как он надеялся, ожидало возвышение в Тайберне: "Я взял за правило никогда не посещать репетиции".12 Он и Гораций Уолпол были близкими друзьями на протяжении шестидесяти трех лет, между ними не было ни облачка, ни женщины.
Те, кому не нравились казни, могли выбрать одно из сотни других развлечений, от виста или наблюдения за птицами до скачек или призовых боев. Крикет стал национальной игрой. Бедняки спускали свое жалованье в тавернах,
