Память сердца - Рустам Мамин

– Замерз, жуть! На Северном полюсе раз в сто теплее! Невмоготу было… Я было к курям ближе, да они как загалдят, суки! Перелетать начали с насеста на насест!.. Я уж плюнул на все, раскидал их и вылез. Кричал, кричал, чтоб дверь открыли!.. А кто выходил-то? Я ее-то и обнял, стиснул, трясу, чтоб со мной кричала сильней! А вы чего заперлись-то? Не понял я…

– Да Неля с испугу… А выходила Саида…

– А-а. А я не успел в зеркало посмотреть…

Итак, Саида, самая смелая и самая богобоязненная, осторожно держа в правой руке заранее зажженную свечу, дрожащей левой берет зеркало и с бабушкиной молитвой выходит. И только дверь в тишине хлопнула, как раздался оглушительный двухголосый нечеловеческий крик!.. Пухлая Неля, стоявшая на всякий случай у притолоки, мгновенно накинула крючок на дверь и отпрянула за печку, куда шарахнулись все девчонки.

На отчаянный крик Саиды наложился грубый мужской стон Касима. А к их крикам добавились пронзительные визги семнадцати простых деревенских девчат! Стоял такой дикий, душераздирающий вопль, что тысяча орущих обезьян не могла бы все это повторить. Это точно!.. Казалось, проснулась вся преисподняя!

В дверь из сеней ломились так, что петли прыгали, ходили ходуном. Переполох был страшный. Меня самого трясло…

А когда под общий вселенский визг из сеней раздался грубый голос:

– Открывай! Все равно убью всех!

Страх мой исчез. Я понял – Касим!.. Я открыл дверь, втащил Саиду. Она была как парализованная, не могла открыть глаза, двигаться. Возбужденно, заикаясь, твердила только одно:

– Я видела его в зеркало!.. Видела!.. Это был он! Он!.. Касим!.. Я видела в зеркало. Он меня трогал, я в зеркало видела. Он смотрел на меня из-за плеча!..

Съежившийся, весь в куриных перьях, отодвигая меня (мы с Саидой застряли в дверях), в избу пролез Касим. Заколеневший, с дикими глазами после темноты! Да еще в перьях!.. И ко всему, он еще начал отплясывать с притопами и прихлопами! Перья летели во все стороны…

Его не сразу признали, все продолжали визжать. Уставились на прыгающее чучело в пуху, ничего не понимая. Наконец все успокоились. Успокоили и Саиду. Дикий визг постепенно перешел во всеобщий смех, а потом и в неудержимый истеричный хохот…

Гадание на этом захлебнулось. Сколько я знаю, охотников гадать больше не находилось.

Саиде не суждено было выйти замуж за Касима, хотя она его любила. В двадцать лет он стал поваром. Работал в Пензе, в первоклассном ресторане. Где-то простудился, тяжело болел. Похоронен в Пензе. Я слышал, что Саида обращалась к матери Касима и его братьям, выясняя место захоронения любимого.

Да-а… Буду в Никольском, найду Саиду. Думаю, многое узнаю и напишу обязательно…

…Начало светать. Сна так и не было, но я продолжал лежать. Москву вспомнил: городская толчея, многолюдье, кинотеатры, огни, электричество. Машины снуют и гудят. Куда я приехал, «учитель хренов»? Рассказать кому, засмеют!..

Я умылся, позавтракал наспех. Почему-то спешил. Пулей выскочил из избы… Стало легче.

Подхожу к школе. Завуч на лестничной площадке дверь открывает. На меня смотрит выжидающе:

– Ну что?

– Чего «ну что»? – не понял я.

– Как ночь прошла? Спали как?

– Да никак! Никак не спал! Уж очень они меня достали!..

– Кто?

– Да огоньки проклятые!..

И я рассказал все, не стесняясь, со словами матерными.

Завуч тут же мне все поведал:

– Бегите от этой избы. Там колдунья жила!.. Умерла, никто не знал когда. Только по весне нельзя было пройти мимо избы из-за трупного зловония. Вскрыли дверь, а она мертвая! И на ней полно червей! Труп давно разложился… Селяне предлагали избу спалить вместе с трупом. Сельсовет и председатель колхоза не согласились, вызвали из района санитарную эпидемстанцию. Протравили. Потом вымыли все, переклеили обои, отремонтировали, и стала эта изба гостиницей… Уходите! Там никто ни разу за тридцать лет не спал!.. Проситесь на квартиру, тут многие сдают…

Подошел директор:

– Ну?!

– Что ну?! Сукин ты сын!.. – прорвало меня.

Он оправдываться:

– Я думал это басни сельчан. А ты – москвич, ничего не произойдет. Извини. У меня будешь жить…

Ночь в избе колдуньи испортила мне настроение не только на первый день моей «педагогической деятельности», но и на весь срок пребывания в селе Мочали. Я не помню, как прошел мой первый учительский день, кого вызывал, что говорил, что делал. Помню внимательные лица ребятишек, устремленные на меня любопытные глаза…

А потом их лица – испуганные, какие-то сжавшиеся, можно сказать, враз постаревшие. Наверное, я негодовал. Многих не было в классе. Одна не пришла – мама в ее шубе «ушла в тот конец села», метров за восемьсот, по каким-то нужным делам. У кого-то отец валенки отдал в починку. Третий ходит в школу через день, у них с отцом валенки одни на двоих. Кто-то остался с маленькими, – взрослые-то работают!..

По-моему, свою «бурную педагогическую эпоху» я закончил недели за две. Уехал в столицу родины с легким сердцем. И конечно, обрадовал домашних, особенно мать с отцом. Что и говорить, им я был нужней. Да-а…

Ирреальное

В пятидесятых годах затосковал я что-то по родной деревне, откуда увезли меня в 1926 году трехмесячным. Родной она мне стала в военные годы, во время эвакуации, когда был там с семьей: мамой, папой, сестрами, с племянником любимым Шавкятом, все Шуриком его звали. Да…

А сейчас я почти один остался. Шурик в девятнадцать лет, в конце пятидесятых, «пропал без вести». Как рассказывали родители, его обвинили в организации группы «антисоветчиков». Якобы печатал и распространял антисоветскую газету. Долго был под следствием. Никого не выдал!.. Понятно – в девятнадцать лет! Романтика. Видимо, всё взял на себя. Но это – рассказ особый…

Прибыл я в Пачелму, зашел на колхозную квартиру, к Арсецким. Думал, есть кто из Никольского, подвезет, – пешком-то двадцать восемь километров! Но из деревенских никого в колхозной квартире не оказалось, и мне пришлось у Арсецких заночевать.

В августе было это. Знаете, только в августе бывают такие темные ночи – в метре от себя человека не видишь. И главное, вечера такие душные! Да и ночи тоже. Я с годами убедился: только в августе такие ночи бывают. Чернота вокруг какая-то густая, вязкая. Темное бездонное небо, опрокинутое над головой, сливается с таким же черным воздухом вокруг. И находишься ты будто в каком-то непонятном пространстве. И если бы не земля под ногами, с ума можно сойти… И дышать тяжело, просто невыносимо.

Хозяйка тетя Нюра знала меня с сорок первого года: мы часто привозили зерно в район и оставались у них ночевать. Их дом был арендован колхозом и считался колхозной квартирой.

С вечера хозяйка подготовила мне на улице постель у дома – на телеге. Положила сена душистого, чтоб помягче было, и простыней прикрыла: