Память сердца - Рустам Мамин

– Спать будешь, Володь, как в Никольском…

– Это почему, теть Нюр?

– Сено-то Никольское. Дух, чуешь, какой?! Ребята говорили, с гавриловских скирдов накладывали, только вчера привезли. Будто знали, что ты, Володь, приедешь.

– А кто привозил?

– Глухого Зинюра сын и Акрам, шапошника сын. Молодые они, ничего не знают, да и не помнят. Одно слово, школьники…

Я стою, разговариваю с ней, а постели не вижу – такая темнота. И – душно. Ну просто дышать нечем! Подошел ближе: действительно – аромат, сразу покосы вспомнил. Сама постель не видна. Вроде вот она… Нащупал, присмотрелся: что-то белесое, продолговатое – нереальное висит как в воздухе. А напоминает – недоброе, тревожащее. Ложиться на нее жутковато. Тетя Нюра помолчала, что-то вспоминая:

– Володь, ты из Москвы. Может, слышал что али читал; объясни, если сможешь. Я учительницей была. Приехала среди «двадцатипятитысячников» по призыву комсомола в начале тридцатых годов. Комсомолка! Не верила и не верю ни в черта, ни в бога! Может, объяснишь, что это было?..

Я, заинтригованный, насторожился…

– Вот, в такую же темную и душную августовскую ночь мы с Валей, первой дочерью, лежали дома на полу, там было прохладней. Гриша в другой комнате кряхтел, ворочался – заснуть не мог. А я держала на руках Витю, сына, ему было около годика. Он болел, то ли грипп, то ли еще что… Знаешь, как было тогда с врачами… Так вот, сижу… И вдруг открывается дверь с шумом, сквозняком задувает огонь в лампе, и в дом заходит женщина в белом чем-то. И делает непонятные движения из стороны в сторону, будто переваливается с боку на бок! Думаю, что такое? Таня-соседка? «Тань, ты что ли дуришь?» – Молчит. Подошла, переваливаясь, ближе… И опять молчит. Я положила Витю на постель, привстала, хотела схватить ее… – и все исчезло. Ну, думаю, показалось: не спала несколько дней из-за болезни сына. Села. Витя забеспокоился. Взяла его на руки, сижу, успокаиваю. Вдруг дверь опять открывается, женщина уже ближе ко мне, делает такие же несуразные движения… Думаю, я что, не прогнала ее?! Сплю? Да нет же – вот она!.. «Тань?!» – Молчит.

Опять кладу сына. Встаю, хочу дотронуться, схватить. Не выпустить! – Все исчезло! Ускользнула!.. Думаю: «Нет! Не бывает так. Я сплю, сон вижу. Ну, сколько дней не спала! Надо проснуться! Но как?..» Подошла к двери, сняла со стены фонарь. Зажгла. Поднялась на чердак – никого! На скотном – никого. Все тихо!.. Вышла на улицу, хочу прогнать сон. Походила чуть… Вхожу. Выпила воды – холодная. Плеснула остатки на дверь. Думаю, если я сплю, и все повторится, то дверь будет сухой! А если мокрая, значит, я не сплю! Легла… Вспомнила про дверь, встала, закрыла на крючок. Легла… Ребенок закуксился, я взяла его на руки, только села… Дверь с грохотом открывается. Падает фонарь… В доме опять женщина! Ну, думаю, сволочь, меня не обманешь!.. Швырнула в нее заготовленный башмак. Второй… Оба башмака вылетели в открытую дверь – в сени!.. Женщина исчезла! Я встала. Поставила фонарь на стол. Подхожу к двери, закрываю – а дверь-то – мокрая! Значит, я не сплю?! И крючок открыт, а я закрывала! А главное, дверь-то – мокрая!.. Иду, бужу мужа: «Гриш, со мной ли, не знаю, но что-то происходит!..»

От ее рассказа меня охватывает озноб жути. Начинает трясти!.. На телеге, где белела простынка, кажется, будто гроб висит…

Спокойный рассудительный голос хозяйки меня немного отрезвил:

– Пойдем, Гриш, говорю… Мне, один черт знает, что видится!.. Он мне: «Не спишь ты, измучилась, вот тебе и видится разное!» Я ему объясняю про дверь: мол, воду плеснула! Он отмахивается: «Тебе – один черт, а Анашкину, когда напьется, десятками являются! И орехи щелкают. Пойдем, подышим свежим воздухом…» Гриша сел на порог дома, и в темноте только огонек цигарки светится. А я подошла вот сюда, где ты стоишь, и думаю, что же это такое?..

От ее последних слов меня снова передернуло. На всякий случай я покосился на телегу: вроде нет гроба…

А тетя Нюра продолжает:

– Вдруг вижу, женщина в белом, вот как ты, стоит передо мной и держит на руках ребенка. Она успела сказать одно слово: «Мается». И ребенок у нее из рук вываливается, вываливается… Я машинально подставила руки и почувствовала – что-то холодное!..

Женщина исчезла. Я кричу: «Гриш, пойдем домой! Что-то с Витей!..» Заходим домой, муж зажигает лампу. Вижу:..а Витя наш уже и не дышит. Мертвый… Просыпается Валя, ей три годика было, и плачет навзрыд, не остановить: «Мама, какая-то тетя в белом моего братика Витюню унесла!»

Тетю Нюру лихорадило, она стучала зубами.

На телеге простынка уже начинала проглядываться, проступать отчетливей. Ночь таяла. Дядь Гриша, муж Нюры, сидел на пороге дома, курил:

– Ты опять за свое! Прошло столько лет, а она никак не забудет!.. Иди, Володь, покури со мной махорочку мою. Скоро светать начнет.

– Ку-ка-ре-ку-у!.. – прокричал где-то первый петух.

– И то правда! – к чему-то сказал дядь Гриша.

И понеслось как наперегонки: «Ку-ка-реку! Ку-ка-ре-ку!..»

Я ничего не смог объяснить тете Нюре. Хотя знаю: многие матери во время войны чувствовали моменты гибели своих сыновей. Может быть, какой-нибудь ученый-физик и смог бы объяснить это телепатией, передачей на расстояние энергии, – не знаю. Лично мне ближе мистическое толкование этого явления. Непознанное, неразгаданное как-то больше волнует смертного, его эмоциональную, ранимую сущность – словом, душу.

Малярия

Ох, как тяжело я болел малярией. Это было летом, вернее, весной. Пригласил меня дядя Саша в лес за лыком. Я уже как-то говорил, что он плел лапти на продажу. И вот пригласил он меня за компанию в лес лотушковый.

Лотушковый – это молодой и очень густой, непроходимый липовый лес. Двух-трехметровые, стройные до удивления, все липы одна к одной, толщиной двадцать пять, тридцать миллиметров. Лапотники весной, когда идет сок, срезают стебли у самого комля и одним движением ловко отделяют кору – лыко от лотушка. И поскольку многие плетут лапти, лотушков этих белых в лесу – горы, и видны они от дороги, аж за километр.

Саша нарезал лыка – с полсотни, сел покурить. Середина дня. Солнце печет, и так хочется пить. Сил нет! А кругом в проталинах, в ложбинах вода холодная манит, искрится. Пей!.. Надо льдом она прозрачная, кремового цвета от прошлогодних листьев, и так аппетитно блестит в лучах дневного солнца! Ну не могу удержаться, спасу нет! Над водой кружат комарики; бабочка белая пролетела. Вода чистая-чистая. Разогнал я кусачее комарье, нагнулся… Саша кричит: «Ты что делаешь, дурень, заболеешь! Не смей!» Но я успел сделать два-три желанных глотка. Саша оторвал меня от спасительной воды, буквально приподняв над землей. Но жажда прошла. Мне стало легче.

А на другой день у меня заболела голова. Утром, часов в девять, появилась температура, меня охватил страшный озноб. Начало трясти. На меня навалили все подушки, тулупы, что были в доме. Лихорадка длилась до десяти – ровно час; а еще час до одиннадцати – я был в беспамятстве. А после – до двенадцати у меня не было сил даже пальцем шевельнуть. Началась малярия.