Зачем звезда герою. Приговорённый к подвигу - Николай Гайдук

Семён Азартович с неопохмелившейся каменной башкой слушал эти новости и уныло подумал, что ему, как Стародубцеву, охота с колуном наброситься на телевизор.

И в то же время, подсознательно отметил Пустовойко, последние новости послужили ему утешением и даже оправданием своего поведения. Бесчинство, которое он сотворил прошлой ночью, померкло на фоне «разбойного разгула демократии», как подумал Семён Азартович, выходя во двор.

На улице было свежо. Иней сахарком присыпал палую листву, полыни вдоль забора присахарил. Ледок серебряным расплавом залудил вчерашние глубокие следы, лужи застеклил. Река за огородами так лениво тянулась, будто ещё не проснулась. Река текла в таком густом тумане, точно волос у реки, за ночь поседевшей, поднялся дыбом – от страха и ужаса, пережитого в темноте.

Петухи по сараям давно уже пропели побудочную песню, но солнце разбудить не смогли. В небесах было пасмурно, ветрено.

«Пришла весна, настало лето – спасибо партии за это!» Пустовойко мрачно усмехнулся, вспоминая эту народную присказку и думая, что вот сейчас, в это осеннее промозглое утречко, партия забыла солнце выкатить в небо. А если точнее сказать – у партии отняли это право. Самым наглым образом отняли. Экспроприировали. Только сами-то они, новые хозяева страны, даже не знают, с какого боку подступиться, чтобы лапки не обжечь и солнце на рассвете под окна людям выкатить.

Такие мысли медленно ворочались в больной, но аккуратно причёсанной голове.

Бегло осмотрев машину, пострадавшую после вчерашнего лиходейства, Семён Азартович поехал на работу. Дорога после ночного дождя там и тут разлужилась, кое-где густая грязь залубенела, создавая впечатление свежего асфальта.

Он по уши зарюхался недалеко от дома. Буксовал, матерился, выходя из машины и заглядывая под колёса. Изгваздался весь, пока выбрался.

Пришлось домой вернуться, костюм переменить, хотя и так, наверно, можно было бы теперь явиться на работу. Никто уже не обращал внимания, как и во что одет товарищ Пустовойко. Партийные организации по всей стране сворачивались, как береста на огне. И так же стремительно сворачивалось отношение к бывшим коммунистам. И всё больше и больше находилось таких лизоблюдов и прихлебателей, которым хотелось плюнуть в сторону прежней власти, чтобы заслужить доверие у новых власть предержащих.

О, как это знакомо на просторах Матушки-Руси! И не так ли было после революции семнадцатого года? Всякий холоп и всякая холопка так и норовили укусить, лягнуть и опорочить своего вчерашнего хозяина. Они врывались в особняки, золотую мебель крошили топорами. Они сморкались в бархатные занавески и норовили нагадить на серебряном блюде, из которого позднее этот же самый холоп с превеликим аппетитом будет не кушать, но жрать. С революционным огоньком в глазах разбойники эти занимались насилием. Стреляли из наганов или резали обыкновенным кухонным ножом. Они с удовольствием примеряли наворованные тряпки, потому что рубаха казнённого всегда палачу достаётся. А вчерашний палач, хлопотливый холоп – это завтрашний барин. Так уж повелось на просторах Матушки-Руси. И не так ли всё было теперь? И могло ли быть как-то иначе?

Солидная дверь кабинета сверкала ледовито-серебристой табличкой. В эту дверь обычно вежливо стучали и даже робко, унизительно скреблись, как скребётся кошка в дом хозяина. Так было раньше. А теперь…

Незнакомый холоп, ещё не ставший барином, но уже почуявший ветер перемен, вдруг беспардонно влетел в кабинет – дверь не закрыл за собой.

– Ты мне за это ответишь! – закричал и ногами затопал, оставляя грязные следы. – Я это так не оставлю!

Страдая с похмелья, Семён Азартович тупо, вяло собирал многочисленные пухлые папки, связывал кипами, «скирдовал» по углам. На подоконнике и на полу громоздились кирпичи партийной литературы.

Равнодушно посмотрев на холопа в серой сермяге, Пустовойко с трудом узнал завхоза здешней администрации – Иннокентия Васильевича Гарева.

– В чём дело? – утомлённо спросил Пустовойко, продолжая своё занятие. – По какому вопросу?

Сермяжный пиджак возмущённо встопорщился. Кулаками по воздуху заколотил.

– Ты сядешь в тюрьму! – закричал он, как будто кликушествуя. – Сядешь! Сядешь! Кончилось поганое время твоё!

И Пустовойко сел – хороший кожаный стул коротко скрипнул под ним.

– Только не надо тыкать, дорогой товарищ. Что случилось? – Я тебе не товарищ! – Серый пиджак с кулаками подступил к нему, готовый наброситься, но всё же холопская кровь была прохладна, трусовата.

Вздыхая, Семён Азартович достал сигареты. Посмотрел на телефон, давно уже молчавший.

– Давайте по порядку. Что за истерика? Вы о чём? – О том, что было ночью! Ты прекрасно знаешь!

Пустовойко закурил. За дымовой завесой ему стало как-то уютней. Спокойней.

– Нет, не знаю, сударь. Извольте объясниться. – Что? Залил шары? Забыл, как мальчишек метелил?

– Сударь, да вы успокойтесь. Зачем же кричать? Так ведь можно горло простудить. – Семён Азартович даже сам удивился тому пренебрежительно-уважительному тому, какой он взял в самом начале беседы. – Присаживайтесь, сударь. Я вас слушаю.

– Я тебе не сударь! – с некоторой гордостью заявил завхоз. – Странно. – Семён Азартович усмехнулся, обращаясь к бронзовому бюсту Ленина. – И не товарищ он мне, и не сударь.

– Перестань паясничать! Ты за всё ответишь! Пустовойко соринку-табачинку сплюнул, по-прежнему не глядя на Гарева.

– Тебе чего тут надо, милый? А? Тут уже не подают. И никого тут уже не принимают. Ты ещё не понял? Всё. Проехали.

– Это ты не понял! А я тебе щас в морду дам и ты поймёшь! Скотина! – Завхоз на минуту взъярился и неожиданно замер с широко раскрытыми глазами.

Бешено бледнея, Семён Азартович машинально в руки взял трёхкилограммовый бронзовый бюст В.И. Ленина. Хотел швырнуть в паскудного завхоза. Но вместо этого – неожиданно для самого себя – Пустовойко медленно, со скрипом и страшным скрежетом свернул башку великого вождя – то ли бронза оказалась никудышная, то ли ярость была запредельная. Но так или иначе – Ленин оказался обезглавлен.

Завхоз обалдел, глядя на блестящую голову вождя, ставшую похожей на ядро, чуть дрожащее в ладони Пустовойко.

Муха в тишине жужжала, чёрной горошиной об стекло колотилась.

– А теперь ступай, голубчик, – тихо попросил Семён Азартович, полыхая полусумасшедшими глазами и раздувая треугольные ноздри. – Иди, пока я и тебе не открутил башку.

Оставляя комья грязи на паркете, Гарев испуганно захлопнул дверь, но через несколько секунд пепельно-седая голова опять в кабинет просунулась.

– Ты сядешь! Сядешь! – снова стал он беду накликивать. – Кончилась ваша поганая власть!

Пустовойко вяло замахнулся бронзовым ядром, но не бросил – дверь поспешно захлопнули.

Подойдя к столу, почмокав погасшей сигаретой, он пробормотал:

– А ваша поганая власть только-только ещё начинается, и ещё неизвестно, что хуже.

Какое-то время он понуро стоял, глядел в окно, за которым виднелось от ливня промокшее складское хозяйство Гарева. «Теперь он в люди будет выбиваться, – равнодушно думал Пустовойко. – Может быть, даже работу найдёт за границей. Будет завхозом какого-нибудь посольства у папуасов или в Зимбабве…»

Голова ещё сильнее разболелась после нервотрёпки с этим чёртовым завхозом. Спрятав руки за спину, Семён Азартович прошёлся по кабинету, едва не наступая на плакаты, призывающие не допускать головотяпства, беречь и преумножать народную собственность.

«А кто же из тех троих оказался его сынком? Кажется, ему, сыночку Гарева, года четыре назад я помогал путёвку доставать в Артек».

Болезненно скуксившись, Пустовойко попытался вспомнить лица вчерашних парней, сопливых автоугонщиков, но тут же заставил себя переключиться на более серьёзное дело. Нужно было припомнить, куда он вчера ключ от сейфа засунул. На старом месте – за «Капиталом» Маркса – ключа не оказалось. Куда-то заныкал. И теперь, наверное, придётся всех партийных классиков перетряхнуть.

Облака над райцентром понемногу редели, в кабинете светлело. Открученная голова вождя, лежавшая на подоконнике, всё ярче блестела отполированной лысиной, словно бы там разгоралась какая-то яркая мысль. И Пустовойко, глядя на голову вождя, чуть не крикнул: «Эврика!»

Он вспомнил, где находится ключ. Вспомнил даже быстрей, чем хотелось. Дело в том, что в сейфе был коньяк, и если бы ключ не нашёлся – пришлось бы терпеть до обеда.

Несколько минут посомневавшись, Семён Азартович достал бутылку из сейфа – дорогая, пятизвёздочная, давненько уже початая, припудренная пылью былой эпохи; в последний раз он, кажется, пил при советской власти. Да, пожалуй, что так. Напиток этот редко выставлялся, только если кто-то из Области заглядывал сюда, или московские гости прилетали с плановой проверкой.