Два света - Юзеф Крашевский

— Прямо из дому… Но у вас в здешнем монастыре нет ни одной живой души. Если бы вы, святой отец, не пели… и ваши птицы не щебетали, то мы не услыхали бы живого голоса.

— И пана Хорунжича вы не нашли еще?

— Нет, ни одной души не встретили, и первого вас имеем удовольствие видеть.

— Ну, видно, все разбрелись по разным местам, — сказал ксендз, подавая гостям стулья и убирая свои кресла, — пан Хорунжич, верно, в часовне, либо зачитался… Хоть бы пани Гончаревская взглянула на двор и послала кого-нибудь для встречи гостей… должно быть уснула — бедная… Ха, ха, ха! — рассмеялся ксендз Мирейко, — у нас всегда так: приди чужой — должен сперва досыта находиться, чтобы найти живого человека… Монастырь, ясновельможный пане, настоящий монастырь!.. Но зато вдали от света с его суетами мы живем здесь, точно у Христа за пазухой…

— Здоров ли дядюшка?

— Как рыба, скажу вам, да и с чего ему хворать? Он не грешит никаким излишеством, разве одной горячей ревностью к молитве, но это не вредит здоровью… Наша жизнь идет регулярно, как часы, ни в чем нет у нас недостатка, печали не заходят в Шуру — и мы все, благодаря Бога, здоровехоньки!

Договаривая эти слова, ксендз Мирейко потер руки и поднял их вверх, как бы радуясь своему положению и благодаря за него Бога. Но вдруг отворились двери, и в комнату вошла пани Гончаревская, служившая здесь экономкой. Это была уже очень немолодая женщина, сухая, желтая, одетая просто, с огромной связкой ключей у пояса, в белом чепце, обшитом свежими кружевами и сделанном на такой манер, который ясно говорил, что в Шуре вовсе не заботятся о моде. Важной и суровой миной она хотела показать себя очень хорошо воспитанной женщиной, ее обхождение было почти аристократическое и, несмотря на бедный костюм, она хотела даже играть здесь роль хозяйки. Под ледяной и суровой наружностью ее билось добрейшее сердце, но она так строго следовала понятиям и требованиям света, что никогда не обнаруживала своих чувств.

Ксендз Мирейко, вовсе не заботясь о приличиях, потому что главную цель его составляло духовное спокойствие, и несмотря на строгую взыскательность пани Гончаревской, встал с кровати, на которой сидел, и воскликнул:

— Horrendum! Пани Гончаревская у меня! Хорошее ли дело нападать на келью беззащитного капуцина?

Экономка бросила на него самый суровый взгляд.

— Ей-Богу, — прибавил ксендз Мирейко, — пожалуюсь пану Хорунжичу… Прекрасно! Вы компрометируете меня в глазах гостей и пришли сюда, верно, не зная о их приезде…

— Оставьте ваши неуместные шутки, святой отец! — сказала, уже не шутя, обиженная пани Гончаревская. — Пожалуйте в комнаты, дорогие гости!.. Может быть, вам угодно чего-нибудь с дороги?

— Признаюсь — мы довольно голодны, — сказал Юлиан.

— Пожалуйте же в залу, я сию минуту подам кофе и приготовлю обед…

— Очень приятно слышать о кофе, это прекрасный напиток! — произнес ксендз Мирейко, громко кашляя и давая тем понять, чтобы и на его долю не забыли приготовить.

Экономка сделала гостям поклон, бывший в моде во времена княгини предводительши, проворно простилась с ними, погрозила капуцину и вышла. Но за дверьми она громко вскрикнула… и вскоре вошел в комнату, с улыбкой на устах, весьма оригинальный молодой человек огромного роста, с густыми усами и бакенбардами темно-орехового цвета, с черными и блестящими глазами, с необыкновенными, хоть и не слишком красивыми чертами лица. Высокий лоб и орлиный нос сотворяли пришельцу одну из тех физиономий, какие мы чаще встречаем на картинах, чем в жизни. В ней отражались какая-то сила, смелость, независимость, разум и вместе вдохновение… Несмотря на бедный костюм, потому что он был одет в худой чепан серого цвета, брюки носил в сапогах и был без галстука, осанка и поднятая вверх голова обнаруживали в нем человека, не привыкшего подчиняться приказаниям и жившего в совершенной свободе. Белые руки и незагорелое лицо показывали, что он не имел нужды трудиться и вел жизнь независимую. Неглижируя наружностью, он резко похож был на пана, а уединенная жизнь в здешней пустыне, где не предстояло надобности приноравливаться к людям и нравиться посторонним, сообщила его жестам и выражению лица что-то дико свободное, так что в этом человеке живо отражалось каждое внутреннее движение.

Капуцин и Юлиан взглянули на новоприбывшего, и первый из них воскликнул:

— Вот, понемногу, и все мы сбираемся в кучу!

Юлиан фамильярно подал руку новому гостю, как хорошему знакомому, но гость, не сказав ни слова, проворно сел на узкую кровать ксендза Мирейко.

Алексей и незнакомец оглядывали друг друга… Капуцин, желая поправить рассеянность Юлиана, сказал им:

— Позвольте познакомить вас… пан Юстин Поддубинец… пан Алексей Дробицкий — друг нашего пана Юлиана.

Не привыкнув к вежливости, Юстин только протянул свою руку, крепко пожав поданную руку Алексея и устремив на него глаза, затем опять сел на кровать…

— А что, пане Юстин, кажется, вы испугали пани Гончаревскую? — спросил ксендз. — Несчастный день для нее сегодня… я взбесил ее шутками, а вы, по привычке ходить повеся нос, должно быть, изрядно толкнули ее.

— Как хорошо вы знаете людей и умеете по характеру угадывать, кто к чему способен!.. Именно мы в дверях ударились головами… и мне достался порядочный щелчок…

Капуцин ударил в ладоши.

— И, верно, пани Гончаревская порядком отделала вас?

— Да, нечего сказать. Если бы не ее воспитание, то, может быть, я получил бы даже оплеуху, — рассмеялся Поддубинец.

— Однако мы сидим здесь да толкуем, — прервал ксендз Мирейко, — а там, пожалуй, кофе совсем простынет. Пойдемте в барский дом… притом здесь тесно для такой компании… Не знаете ли, пане Юстин, где пан Хорунжич?

— Не знаю, он взял палку, соломенную шляпу, книгу под мышку и пошел себе в лес…

— Ну, так до сумерек не ждите его! — проговорил капуцин, махнув рукою. — Впрочем, кофе без него и он без кофе легко обойдутся…

С этими словами все вышли вон, и когда ксендз Мирейко запер на ключ свою квартиру, вероятно, заботясь о целости своего пояса и коклюшек, тихо направились к барскому дому.

Здесь не было еще ни малейшего движения, только из комнаты пани Гончаревской через отворенные двери слышались отчаянные восклицания:

— О, я несчастная, ни одной души! Ну, я наперед знала это! Ведь у нас всегда так бывает… когда нужно, все разбегутся! Уж не приведи Бог жить с такой прислугой… осрамят каждый благородный дом… посторонние люди подумают, что мы не умеем жить! Ни одного! И подать, и накрыть некому! Господи Боже! Что я терплю? Такая жизнь — истинное мучение!

Такое великое огорчение пани Гончаревской рассмешило капуцина, и он только пожал плечами. Между тем, все вошли в залу и сели вокруг стола, ожидая обещанного кофе. Все чувствовали необходимость развлечься пока разговором, но он, как на зло, не клеился.

Гости менялись с капуцином вопросами о разных предметах, а Юстин, развалившись на диване и опустив голову на руки, погрузился в глубокую задумчивость. Ксендз несколько раз прошелся мимо него, наконец пожав плечами, воскликнул:

— Позвольте разбудить вас…

Юстин рассмеялся, и если бы в это время не вошла пани Гончаревская, может быть, пустился бы в большие рассуждения с ксендзом. Но экономка в самую пору явилась на пороге с багдадским платком на шее, надетым, очевидно, для гостей, и в чепце меньшего размера и лучшей работы. За нею шел заспанный слуга, одетый совсем не по-барски: он нес в руках поднос, а под мышкой держал скатерть, и поспешность его ясно показывала, что ему досталось хорошее наставление.

Пройдя скорыми шагами через комнату, повеселевшая пани Гончаревская села близ гостей и, потирая руки, начала расспрашивать о Карлине и его обитателях.

— А кофе-то стынет, — заметил ксендз Мирейко, — и гости все еще голодны. Если Господь послал на стол такой милый напиток с хорошенькими сухарями, то, прошу вас, пани, не искушайте нашего терпения.

Пани Гончаревская принялась разливать кофе, все пододвинулись к столику, но в эту минуту со стороны сада послышались тихие шаги, направлявшиеся прямо в залу. Все оглянулись в ту сторону и увидели на пороге мужчину высокого роста, худощавого, в соломенной шляпе на голове, с суковатой палкой в руках и большой книгой под мышкой… Это был пан Атаназий Карлинский.

Представьте себе пуританина времен религиозных преобразований в Англии — сурового, с бледным лицом, с глазами, иногда погасшими, а иногда горевшими огнем аскетизма, и вообще с наружностью, на которой резко запечатлевается жизнь, проводимая в размышлениях и самоотвержении, жизнь духа, усиливающегося ослабить и покорить себе тело: именно таким был и Атаназий Карлинский. Важное величие его фигуры происходило из двух источников: оно порождалось набожностью и вместе с тем родословной гордостью, проглядывавшей даже сквозь власяницу кающегося грешника… Этот человек только одной слабостью оставался человеком: на развалинах страстей, на пепелище чувств его стояла одна гордость… Набожность все обратила у него в пепел, но гордости не могла поколебать, а тем более разрушить…