Военное просвещение. Война и культура во Французской империи от Людовика XIV до Наполеона - Кристи Пичичеро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В то же время, в поддержку этих мер, государство старалось более детально идентифицировать военнослужащих. В то время как процесс идентификации солдат был начат еще Людовиком XIII, лишь после принятия указа о дезертирстве в 1716 году корона ввела специальные реестры в подразделениях, получившие название controles des troupes. Андре Корвизье собрал и тщательно изучил эти документы, позволив историкам отследить переход «от идентификации к индивидуализации»[129]. Согласно указу от 1716 года, controles содержали имя, место рождения, возраст, рост и любые отличительные отметки, которые помогли бы опознать каждого солдата в каждом полку. После Семилетней войны корона потребовала сделать controles более детальными, включить более точные признаки черт лица, цвет глаз и волос, а также заметки о личных качествах. Каждый человек получал удостоверение личности, и правительство приложило усилия, чтобы эти документы было сложно подделать. Люди также носили на одежде знаки почета и отличия, например шеврон ветерана, которые позволяли немедленно получить информацию о звании и потенциальной надежности человека.
Эта политика снизила (хотя и не устранила полностью) случаи самовольной отлучки и дезертирства среди офицеров, а также число конфликтов между солдатами и местным населением. Эволюция реестров солдат и размещения в гарнизонах также способствовала близким знакомствам, коммуникации и коллективной культуре среди военных. Военное управление по-прежнему опасалось подобных социальных отношений, особенно духа войскового единства. Как и в случае конфликта между полками Оверни и Мэна, размещенных в Лилле, дух войскового единства порождал трения между разными подразделениями, приводя к неуместному соперничеству и отсутствию société, что, по мнению короны, было опасно для армии. Из-за этого региональная культура или личные отношения могли одержать верх над авторитетом государства. Шуазёль пытался пресечь эту возможность, следя, чтобы майоры и подполковники не были родом из той же провинции и культурной области, что и их полк. Это помогало предотвратить вероятность конфликтующих авторитетов, когда командный дух и личная приверженность культуре и системе ценностей полка давали повод нарушить государственный закон[130].
Несмотря на опасения руководства, военные продолжали восхвалять командный дух. «Почему, – спрашивал анонимный автор, – солдат из Наварры, Шампани или другого региона… с хорошей репутацией или правом на определенные действия должен быть доблестнее, чем другой солдат из другого подразделения без этой репутации, если не в силу того, что командный дух помог ему пройти полную метаморфозу?»[131] Militaries philosophes стремились раскрыть механизмы командного духа, который считался важным для боевой эффективности и способности выдержать лишения военной жизни. Мыслители погружались в философские вопросы на тему самосознания и того, что мы сегодня называем психологией. Они понимали, что командный дух вынуждает связывать личное самосознание и честь с самосознанием и честью подразделения. Реформаторы предполагали, что ни офицеры, ни солдаты не смогут принять коллективное сознание естественным образом. Для этого требовался посредник. Например, можно было присваивать полкам номер, вместо того чтобы давать название в честь их знатного командира, что затрудняло самоопределение для остальных членов полка. Знамена и штандарты также могли укрепить командный дух: этот предмет одновременно вызывал коллективную гордость и делал действия полка заметными для остальных на поле боя, вызывая гордость и равнение в полку, который храбро сражался, и наоборот – чувство стыда и порицание для полка, который сбежал с поля боя [Саксонский 2009: 84–85]. По мнению шевалье де Фолара, стремление к мужскому одобрению среди товарищей было «тем общим интересом, который оживляет нас, побуждает каждого человека участвовать во всеобщей славе и стыде, что определенно главная мотивация военных»[132]. Эта мотивация вела к формированию коллективного самосознания и к подражанию[133].
К концу XVIII века размышления о командном духе привели к новой таксономии боевого коллективного самосознания. Жан-Жирар Лакюэ, граф де Сессак (1752–1841), описывал в определении в “Encyclopédie mbthodique” четыре разновидности командного духа: esprit de classe, который объединял всех членов французской армии; esprit general de corps для каждого подразделения армии; esprit de corps, объединявший членов полка; и esprit de groupe для маленьких групп, от батальонов до эскадронов или отрядов[134]. Разрешение конфликта между полками Оверни и Мэна, который обсуждался ранее в этой главе, одновременно отражало эту таксономию и представляло военную доблесть и мужскую социальность. Офицеры двух полков собрали деньги, чтобы их люди могли выпить в общем кругу. Затем они устроили в Лилле музыкальный парад – символ их боевой дисциплины, полковой гордости (esprit de corps) и коллективного единства, или société, под французским флагом (esprit de classe).
И все же некоторые реформаторы полагали, что этих символичных процессов и предметов всегда было недостаточно. Самым лучшим и верным способом извлечь выгоду из esprit de corps было установить между членами полка реальные социальные связи. Лакюэ де Сессак даже говорил, что полки должны состоять из членов семьи, в то время как другие мыслители впервые во французской военной мысли исследовали групповую сплоченность[135]. «Никогда не недооценивайте важность соседей [les chambres]», утверждал шевалье де Монто, или поддержку, возникающую из «дружбы, которая объединяет тех, кто делит одну постель и ест за одним столом… которая приносит им радость, пока они делят огорчения, тяжелую работу и страдания» военной жизни[136]. Уставы XVIII века все больше регулировали повседневные задачи военных во время кампаний; они вместе ели, делили комнаты и выполняли в маленьких группах рутинную работу, например приносили воду и готовили пищу[137]. Люди объединялись в группы (по 14–16 человек, почти половина роты), формируя ordinaire пехоты, или группу для совместного приготовления пищи/проживания, которая, по мнению Джона Линна, отражала базовую единицу групповой сплоченности начиная с середины XVIII века [Lynn 1996: 163, 169]. Семейная близость и тесная дружба считались настоящей ценностью, и такие структуры военной жизни укрепляли подобные отношения.
Переход от идентификации и индивидуализации к отношениям также подразумевал коммуникацию
