Книга об отце (Нансен и мир) - Лив Нансен-Хейер

Нансен в душе лелеял еще один замысел, который возник у него еще во время Парижской конференции весной 1919 года, и считал, что в случае его осуществления он станет образцом международного сотрудничества в будущем новом мире. Со времени своего путешествия по Сибири Нансен сохранял глубокую веру в русский народ и настаивал на том, что политические события должны идти своим путем согласно волеизъявлению народа. На­сильственное вмешательство в виде вооруженной интервенции полностью противоречило бы тому духу, которым отныне должна быть проникнута международная политика. Такое вмешательство только содействовало бы изоляции России и нанесло бы тяжелый удар, а возможно, и непоправимый ущерб делу международного сотрудничества.

Зато в борьбе с голодом и болезнями, изнурявшими Россию, следовало принять участие. То была великая задача, разрешением которой участники Лиги наций должны были на деле доказать, что эта организация призвана быть олицетворением доброй воли. Гуманность и великодушная помощь, независимо от всяких поли­тических соображений, скорее всего привлекут Россию в семью европейских народов.

Возможно, отец считал, что малые страны тоже должны высту­пить с каким-то положительным предложением. Будучи предста­вителем малой страны, он мог значительно усилить ее авторитет, положив начало принципиально новому делу. И он, по обыкнове­нию, шел напрямик и брал быка за рога. В Париже он отправился прямо к Герберту Гуверу и обсудил с ним свои планы. Они дого­ворились предложить Верховному совету держав-победительниц учредить особую комиссию по оказанию помощи, которая органи­зовала бы отправку в Россию продовольствия и медикаментов.

В книге «Россия и мир», вышедшей в 1923 году, Нансен расска­зал, как развертывалась эта акция. 3 апреля 1919 года он в ка­честве частного лица обратился с письмами одинакового содер­жания к главам четырех держав — Вильсону, Клемансо, Ллойд-Джорджу и Орландо. Как говорится в письме, поступая так, он действовал «с позиции нейтралитета и чистой гуманности». В своем письме он говорил, что, отдавая себе полный отчет в том, какие важные политические проблемы затрагивает его предложение, он все же просит, чтобы главы великих держав сообщили ему, на каких условиях они согласны будут его принять. Результат был такой, какого он, очевидно, заранее опасался. Высокий совет со­глашался, с человеколюбивой идеей помощи, но ставил условием прекращение всяких междоусобиц внутри России. Такое условие было равносильно политической интервенции, и русский нарком иностранных дел Георгий[182] Чичерин отверг эти условия. Обе сто­роны поблагодарили Нансена за инициативу, но уговорить никого так и не удалось.

Нансен выразил свое сожаление по поводу неудачи и сильную обеспокоенность политическим антагонизмом между Востоком и Западом. До самой смерти он был уверен, что в случае осуществления его плана Россия была бы привлечена на сторону Европы и тогда в Европе сложилась бы совершенно иная обстановка. Не­удача политики, за которую он ратовал, сильно подействовала на Нансена, и, мне думается, в глубине души он надеялся, что его мнение восторжествует и он возьмет реванш: только поэтому он и согласился спустя два года возглавить в качестве полномочного комиссара Красного креста акцию помощи России. В сущности, тем самым он брался за выполнение своего собственного плана.

Деятельное участие Нансена в двадцатые годы в деле помощи беженцам и военнопленным, голодающему населению в России и бесприютным армянам и грекам известно всему миру. Мировой общественности он представляется человеком, который почти в одиночку, вопреки сопротивлению Лиги наций и многих поли­тиков, спас миллионы людей от голодной смерти и вернул им родину. В известной мере это справедливо, потому что он действи­тельно часто сталкивался с противодействием и недовольством со стороны Лиги наций и правительств отдельных великих держав. И все же такое представление ошибочно, потому что сам Нансен считал, что претворяет в жизнь ту идею, ради которой и была создана Лига наций. Он считал, что работа на благо человечества должна служить практическим доказательством дееспособности и доброй воли Лиги наций и что работа эта создает предпосылки мирного сосуществования народов. Он хотел показать, что между­народная организация может взять на себя осуществление таких задач, которые не в состоянии осилить отдельное правительство. Этим он думал поднять престиж Лиги наций. Личным примером он хотел доказать, что возможно сломать рамки того, что старые государственные мужи называли «реальной политикой», и что вы­полняемая им (Нансеном) миссия должна символизировать вза­имное примирение народов. Его деятельность была направлена на благо человечества, и его гуманизм всегда носил политический характер.

Я не знаю, как моему отцу удавалось договариваться с про­фессиональными политиками и дипломатами в Женеве. Всю свою жизнь он поглядывал на них косо и далеко не всегда снисходительно. Дома он никогда на этот счет не распространялся, зато в публичных речах часто высказывался в их адрес. «В,конечном итоге политики борются за власть»,— говаривал он. А о дипло­матах: «Намерения-то у них, наверное, хорошие, но сами они все-таки бесплодное племя».

Конечно, у него была своя линия поведения на заседаниях или собраниях и комитетах. Иначе и быть не могло. Но мне кажется, что он делал это сознательно, считая своим долгом сломать привычную форму секретных переговоров и открыто, во весь голос, говорить о любых, даже самых деликатных делах и отстаивать свою точку зрения независимо от того, с кем приходится ее разде­лять. Для него главное было в том, чтобы точка зрения соответ­ствовала идее, лежащей в основе такого союза.

Представитель Англии в Лиге наций виконт Роберт Сесил обычно разделял воззрения Нансена в крупных решающих вопро­сах. Им не раз приходилось совместно решать важные вопросы, и они стали близкими друзьями. Сэр Роберт Сесил неоднократно высказывался по поводу того, как бесстрашно вел себя Нансен в Женеве. Когда дело шло о мире и об этической стороне деятель­ности Лиги наций, Нансен никогда не справлялся заранее, как смотрят на этот вопрос великие державы.

«Если мы будем настаивать на своем в данном случае, то рискуем настроить против себя и Францию, и Англию»,— сказал однажды лорд Сесил. «Разумеется,— ответил Нансен.— Ну и что же?»

В это время отец часто писал, как он скучает по дому. Полу­чала я письма и от тети Малли, и от Одда, и от Торупа, и от Анны Шёт, и от многих других и поэтому знала обо всем, что делается дома.   Особенно   меня   мучила   совесть   из-за   Одда.   Он,   верно, нуждается во мне, думалось мне. Отец постоянно был в отъезде и потому решил поместить Одда в какую-нибудь семью, где он бу­дет вести более упорядоченный образ жизни, чем в Пульхёгде. Почти все гимназические годы Одд провел в семье доктора фило­софии Кр. Л. Ланге в Виндерене. Ланге был генеральным секрета­рем межпарламентского союза, совет которого заседал в Женеве, и имел большие заслуги в сфере международной работы. Как и мой отец, он получил Нобелевскую премию. Его сын Хальвард, который после второй мировой войны стал министром иностран­ных дел, тогда учился вместе с Оддом, и они очень подружились. Фру Ланге заботилась о моем брате и не делала никакой разницы между ним и своими собственными детьми. Но, как ни хороши были «приемные родители», а все-таки у Одда было такое чув­ство, что его словно выставили из дому. Ведь у него был родной дом, был отец, которого он так чтил и по которому так тосковал.

Трудно приходилось в те годы и другому моему брату, Коре. Задолго до отъезда отца в Вашингтон Коре тоже «отправили в изгнание», и ему совсем несладко жилось вдали от семьи. Это тяжело отражалось на нем, он чувствовал себя бездомным и оди­ноким. Отец и сам страдал от всего этого. Он был предан нам всем сердцем и старался устроить нас возможно лучше. Но постоянные разъезды мешали ему по-настоящему сблизиться со своими сы­новьями, которых он видел только от случая к случаю. Он очень горевал, что не мог поступать, как учил Бьёрнсон: «Все силы свои направь на решение ближайших задач!»

Имми с самого рождения была для всей семьи «ясным сол­нышком». Жизнь ее баловала, да и сама она была приветливой, открытой и не мучила себя никакими проблемами. Отцу она до­ставляла только радость и никаких огорчений. Осенью 1919 года она приехала в Америку изучать агрономию в Итаке. «Ведь надо было найти предлог, чтобы повидать белый свет, вот я и приду­мала эту поездку»,— бодро и весело заявила она, сходя по трапу с «Бергенсфьорда».

В том же году перед рождеством отец женился на Сигрун Мюнте, урожденной Сандберг. Мы с Имми давно предвидели эту свадьбу, но сообщили нам об этом событии только задним числом. Имми получила телеграмму от Сигрун и переслала ее мне со своей припиской: «Что ты на это скажешь?».