Игра на своем поле - Говард Немеров

Чарльз Осмэн, привыкший рассматривать все события в свете отдаленных результатов, уже чувствовал, что его начинает томить тоска, как неизбежное следствие нервного подъема; он знал, что эта игра, которой отведено столь заметное место среди других явлений жизни, продлится лишь короткий отрезок времени, а потом предстоит расплата за двухчасовое наслаждение… Он это знал и потому имел основание быть мрачным.

Ночью Чарльз дурно спал, и до сих пор его не отпускала головная боль, вернее, не боль, а какая-то тяжесть, мешающая воспринимать зрелище праздничного стадиона. В памяти Чарльза то и дело проносились обрывки кошмаров, мучивших его в эту ночь, и, хотя он почти ничего не запомнил, было такое ощущение, точно он попал сюда после долгих, долгих лет бесцельной, несчастливой жизни, прожитой в другом месте.

Задолго до начала матча стадион был полон. Но вот игроки удалились в раздевалки, и на поле выступил оркестр. Музыканты в алых курточках, белых брюках и белых фуражках энергично надували щеки, переходя от тоники к доминанте и обратно; гром труб, удары медных тарелок и уханье барабанов сотрясали воздух, яркое сверкание меди слепило глаза. Впереди вышагивала шестерка барабанщиц с голыми коленями. Они высоко поднимали ноги в черных сапожках и вертели в руках барабанные палочки, подбрасывая их в воздух, словно заправские жонглеры. Чарльзу казалось, что все кричат, хотя никто особенно не шумел. Но гул нарастал и становился похожим на какой-то нечеловеческий рев. Перейдя на половину гостей, оркестр исполнил гимн их колледжа, потом, вернувшись на свою половину, сыграл свой гимн. Скорбные и торжественные, оба гимна были на один лад, но при первых же звуках каждый студент и каждый бывший питомец колледжа узнавал родную мелодию, вскакивал с места, снимал шляпу и, прижав ее к груди, начинал петь заунывным голосом. Многие даже плакали.

«Все-таки что это такое? – размышлял Чарльз. – Почему тысячи добродушнейших с виду граждан пришли сюда, на стадион, наблюдать этот предельно жестокий обряд – слава богу, еще обходящийся без убийств и серьезных увечий! – который сочетается с высокой организованностью и фарисейским рационализмом, тоже доведенными до предела? Ведь не скажешь после этого, что они пришли сюда ради развлечения, ибо тогда правомерен вопрос: что для людей служит развлечением и почему из всех возможных они предпочитают именно это?»

Возвышенные думы Чарльза прервало появление игроков. Капитаны с двух сторон приблизились к судье и начали совещаться. Обе команды выстроились строго в ряд, зрители встали с мест, грянул оркестр, и высокий мужской голос в репродукторе запел национальный гимн.

Пора было начинать, но почему-то еще мешкали. Снова включили микрофон, и елейный голос начал читать нараспев молитву, перемежая ее каким-то сообщением, и Чарльз, не вполне различая слова, понял, что речь идет о студенте (фамилию он не разобрал), попавшем в огонь во время вчерашнего торжества у костра и получившем серьезные ожоги; сейчас пострадавший находится в больнице, состояние его крайне тяжелое, неизвестно, выживет он или нет. Речь закончилась объявлением минуты молчания и призывом ко всем помолиться о его выздоровлении. Никто не возражал; все снова встали, футболисты, понурившись, переминались с ноги на ногу – каждый со своим шлемом в руках, точно с запасной головой. Когда минута истекла, в репродукторе зашипело, и тот же голос изрек: «Аминь!» Начался решающий матч,

И вот, когда все кончилось, когда в 'густеющих сумерках кто-то уже валил на землю ворота и какие-то фигуры бродили по вытоптанной траве опустевшего поля брани, будто ища что-то потерянное, когда опустели трибуны и зрители тихо и растерянно потолкались у выходов и разошлись, словно очнувшись от сна, в котором открывалась какая-то злая правда жизни, так и не понятая ими и истолкованная как еще один обыденный случай, Чарльз еще долго оставался на своем месте. Быть может, он сознательно романтизировал драматичность этой минуты, напоминавшей ему столь хорошо знакомые образы элегической поэзии: темнеющая разрытая арена покинута героями… не помогли последние усилия… а на ступенях храма поют монахи… Но вынести собственное суждение наш историк пока не мог, он не был еще уверен, что готов правильно оценить то, чему был здесь свидетелем, и он сидел в оцепенении, окутанный осенней мглой, хотя давно уже скрылись последние неторопливые фигуры и стихла громадная каменная чаша стадиона.

Ясное небо было уже в звездах, когда Чарльз встал и направился к выходу. Рей Блент показал себя великолепно: можно сказать, вынес всю игру на своих плечах. Ему удалось даже вырвать одно трудное очко, но тем не менее разрыв в счете составлял восемнадцать очков, иначе говоря, команда проиграла на шесть очков больше того минимума, который, по слухам, гарантировали некоторые бывалые футбольные хищники. Итак, приложив отчаянные усилия, Честность добилась того, что гораздо проще сделала бы Нечестность.

Чарльз готов был поклясться, что его подопечный играл на совесть, но результаты не позволили бы это доказать. Да и свое мнение он не считал мнением специалиста. При всей болезненной любви к футболу Чарльз был всего-навсего зрителем-дилетантом. Он всегда следил только за мячом (если это вообще возможно, когда главные приемы игры строятся на отводе глаз!) и в критический момент забывал советы опытных людей обратить внимание на действия нападающих противника и защитников бегуна. Вероятно, всякий раз он невольно представлял себя юным участником каждой красивой и смелой комбинации на футбольном поле. Сегодня это его перевоплощение, длившееся два часа, и воображаемое мускульное напряжение стоили Чарльзу уйму сил, а печальный исход игры довел до такого состояния уныния и безнадежности, что сама жизнь стала казаться лишенной смысла. Нашлось, однако, и некоторое утешение: как бы там ни было, хорошо, что все кончилось! Чарльз остановился за воротами стадиона, оглядел его тяжелую темную громаду, небо и силуэт гор на фоне багряно-золотистой полоски заката. Осень, футбол. Призрачное, обманчивое торжество, торжество для юнцов. Хорошо, а что ты предложишь взамен? Да, футбол – мираж, но ведь и многое другое, как убеждаешься с возрастом, – тоже мираж, а футбол среди этого хотя бы занимает особое место. У стен пустого темного стадиона, который покинули и капитаны, и короли, и все остальные люди, пронизанный холодом одиночества, ты можешь в какой-то степени ощутить (если спорт тебе дорог), что значит мимолетное торжество. Символично? Пожалуй. Но известно, что легче назвать любое явление символичным, чем объяснить, почему оно символично,

2

Хотя Чарльз и утешал себя тем, что теперь у него по крайней мере гора свалилась с плеч, но примириться с мыслью, что все кончилось и кончилось так безрезультатно, было не легко. Его лихорадочная деятельность, еще вчера исполненная, казалось, большого смысла, сегодня уже никому не была нужна. Чарльз шагал из угла в угол по своей маленькой гостиной, все время чувствуя пристально устремленные на него с портрета глаза покойной жены. Он продрог, устал и был голоден, но возиться с едой не хотелось и лечь он не решался из боязни, что не сумеет уснуть. В конце концов он пошел на кухню приготовить чай, но вместо этого налил себе стакан виски и, держа его в руке, вернулся в комнату.

Теперь ему было совершенно ясно, что всем заинтересованным лицам, которые вчера весь день стремились использовать его с такой настойчивостью – сегодня уже нелепой, – больше нет до него никакого дела. Чарльз был зол не без причины, но сознавал, что запаса его энергии хватит лишь на то, чтобы пожалеть себя. После пышной героики, многозначительных фраз и разговоров о принципах весьма неприятно оказаться вынужденным уйти с работы, не чувствуя за собой решительно никакой вины и считая даже самый повод мелким и неубедительным. Так или иначе, семестр придется здесь пробыть, а то и весь учебный год до июня: долг педагога обязывает не меньше, чем контракт, хотя, быть может, и не больше.

Еще утром у Чарльза было желание позвонить Лили Сэйр, но он воздержался, надеясь, что она позвонит сама. Была и другая причина – пожалуй, поважнее: на трезвую голову он вспомнил о своем возрасте и достоинстве. А теперь вдруг взял и позвонил. Женский голос – очевидно, горничной – ответил, что Лили нет, где она – неизвестно. Это уже было крайне досадно.

Повесив трубку, он снова очутился лицом к лицу с портретом жены, и внезапно ему вспомнился вчерашний сон. Он вез хоронить ее в родной город, но во сне все было по-другому, не так, как на самом деле. Гроб был на колесиках, и он тащил его по бесконечным коридорам, мимо классных комнат (похоже было на школу, где он учился), через гимнастический зал и раздевалки, на футбольное поле. Там на маленькой трибуне толпились мальчишки и девчонки (возможно, школьные товарищи, но их лица расплывались как в тумане) и размахивали кредитками. Ему нужно было пробраться на самый конец поля, где был сложен из камня склеп, а в это время шла игра, кто-то все время старался броситься ему под ноги, и, хотя его не сшибли, идти было очень страшно.