Ищи ветер - Гийом Виньо

Два. А может, она и не хотела. Может, не по своей воле она здесь, в вестибюле галереи в Сохо, стоит, как на натянутом канате, с достоинством ожидая шального ветра, готовая упасть в ту или другую сторону. Она сделала то, на что мне не хватило безрассудства или мужества во Флориде. Вернее сказать, мужества и безрассудства, это ведь одно, единое целое, поистине орел и решка. Я хотел бы видеть в ней безоглядную отвагу ездовых собак, детей на войне, но я знаю, она все понимает, она — цельная натура; я знаю — ее сковал страх, заледенила надежда. Дойти до нее — пятнадцать шагов, — что это будет значить? В чем я распишусь, если сейчас поставлю одну ногу перед другой и повторю это движение пятнадцать раз, внимательно ли я прочел каждую буковку документа? Что, в самом деле, я подпишу — смертный приговор, перемирие, великодушную амнистию? Кому? Себе? Не нужен мне спасательный круг из ласковых рук, не нужна канарейка в клетке, ни шумовое сопровождение, ни предлог для чего бы то ни было. А если я так и останусь у бара, буду стоять себе спокойно и пить водку до зари, до будущей недели, до Страшного суда, что от этого изменится? Но могу ли я позволить себе такую роскошь — окопаться, схорониться в бункере, надежно укрыться от огня, как на моем туманном озере, смотреть в оптический прицел, всем свои существом обратиться во взгляд, взгляд партизана, снайпера в засаде, хладнокровно выбирающего цель и — пах! — выпускающего кишки пехотинцам, — так стреляют по лесным уткам, а сердце не ликует, а сердце не плачет, а сердце не бьется? Хватит ли меня на такое?

Три. А что, если любовь — шальная пуля?

И я сделал пятнадцать шагов и вышел из бункера под прицел тяжелой артиллерии.

Я шел, а Нуна смотрела на меня, задиристо вздернув подбородок.

— Я считала до десяти, — выпалила она.

— Как щедро. Вот, ты забыла в машине, — сказал я и достал из кармана гребешок.

— Я не забывала.

Конец октября, двести пятый номер, шесть жарких дней. Седьмое утро, тосты с клубничным вареньем и Нуна, голая. Она ест. Я курю сигарету.

Вчера вечером за гамбургером в Ист-Виллидж она сказала, что любит меня. От неожиданности я засмеялся. Она влепила мне немыслимой силы пощечину. Пауза. И еще раз — на «бис». Я, оглоушенный, ответил, что, если вдуматься, пожалуй, я тоже. Она запустила в меня долькой картошки в кетчупе и попала прямо в глаз, мы посмеялись — вот и все. У нас было так много времени. Времени у нас было, как океанской глади у китов.

Мы пошли в отель пешком, хотя сырая погода не располагала. Я вспомнил с ней проявления нежности, которые полагал ушедшими навечно, но все вернулось — не так, как прежде, и не то чтобы совсем по-новому. Измена оказалась легкой, ее едва заметный след во мне был из тех сожалений, что с готовностью забываются, а не залегают на глубине только потому, что серьезны и прекрасны. Рука Нуны в моей руке — ее ноготки поглаживали мою ладонь, и это движение, этот машинальный жест как-то сразу окрасился для меня в своеобразный цвет привычки. Стало страшно на какой-то момент. Так же было перед той единственной волной, которую я поймал во Флориде. Но, угревшись в тепле двести пятого номера, я раздел Нуну, которая засыпала на ходу и, притихшая, улыбалась мне со слипающимися глазами, лег, прижался всем телом к ее солнечной коже, сонной рукой поглаживая живот, где-то на границе яви; я уткнулся носом в ее средиземноморский затылок, и мне снились голубые и охряные сны.

И сегодня, на седьмое утро, оказалось, что она все еще здесь. Я погасил сигарету и потянулся ухватить у нее кусочек тоста.

— Можно задать тебе странный вопрос?

Она весело кивнула. Вопрос был назревший, нездоровый, боюсь, не очень внятный. И не такой уж странный. Но, наверное, важный.

— Ты могла бы мне изменить? — брякнул я, немедленно пожалев о вырвавшихся словах.

Нуна нахмурилась и некоторое время молча жевала, решив, должно быть, что я встал не с той ноги. Мне показалось, что она чуть было не ответила «нет», но тут по ее лицу скользнул лучик насмешки.

— Я ведь не твоя, Джек…

И добавила что-то по-каталонски с озорной улыбкой на губах.

— А что это значит?

— Так сказал один наш поэт: «Самые непрочные клятвы прекраснее всех». Неплохо, правда?

Капля варенья, проложив дорожку по ее подбородку, упала на грудь. Она рассмеялась маково-ало. Я закрыл глаза. Я дома.

Выставка имела успех. Сенсации не случилось, но в каком-то смысле меня это даже устраивало. Для желающих открыть новое лицо я представлял меньше интереса, потому что таковым уже не был. Стейн получил вожделенную статью в «Нью-Йоркере», галерею признали, и он был доволен. После закрытия я подарил ему портрет Дерека, стоящего на палубе катера с пойманной рыбиной в руках и скалящего зубы в ослепительной улыбке.

— Кто это? — озадаченно спросил Стейн.

— Это тунец, Джоэль… А с ним — один твой знакомый.

Он помолчал, потом брови его поползли вверх, рот приоткрылся.

— Страховка?

Я, подтверждая, кивнул.

— Ага… вид у него вполне довольный… — задумчиво протянул Стейн.

— У него лучший в стране адвокат, еще бы ему не быть довольным!

Стейн рассеянно улыбнулся, в мыслях он бороздил Мексиканский залив с адмиралом.

— Спасибо, Джек, — сказал он наконец, — ты угадал, наверное, это действительно моя любимая… Эта и еще собака… Кстати, собаку купили… Вчера, я тебе говорил?

— Нет. И кто же?

— Какая-то женщина, лет шестидесяти… Спрашивала, зайдешь ли ты вечером. Очень интересная, знаешь, не из простых. Да! Она же для тебя оставила… Сейчас, это у меня в кабинете…

— Мэй?

— Да, Мэй Дьюган, кажется… Ты ее знаешь?

Я неопределенно мотнул головой. Надо же, как обидно, что мы разминулись!

— Можно тебя попросить, Джоэль? Не оприходуй этот чек. За мой счет, конечно, ладно?

Он кивнул с понимающей улыбкой. Стейн питал слабость к таким вот сугубо личным прихотям, особенно чужим. А мой подарок, этот расплывчатый и передержанный снимок, был куда больше, чем просто фотографией, — это был чей-то секрет, пустяковый, но теперь он принадлежал ему. Он ушел в кабинет, который оборудовал себе за выставочным залом; вернувшись, протянул мне конверт и показал разорванный чек, как будто я требовал доказательств.

В конверте была открытка. «Холлмарк». На картинке пейзаж, морской берег. Внутри — никаких стандартных пожеланий. Два абзаца убористым почерком учительницы.

«Жаль, что не застала Вас, Джек. Выставка замечательная. Вы не утратили зоркость, я бы даже сказала, что Ваш взгляд стал смелее и снисходительности в нем поубавилось, уж простите за словцо… Мне кажется, многие снимки трудно Вам дались. Устоять перед искушением «красивости» нелегко, не правда ли? Браво! Вы, конечно, ждете от меня авторских пожеланий, но я Вас разочарую:

You can’t always get what you want,But if you try sometimes,You just might find,You get what you need[51].

Это не я и не И-цзин, это «Роллинг Стоунз». Гениальное, знаете ли, не обязательно заумно.

All the best[52],

Мэй».

Вздумалось же родиться в такой день, сказал я себе, положив трубку старенького телефона. С неба сыпалась снежная крупа, мелкая и сухая, необычный снег для конца ноября. Солнце упорно боролось за свои права, то и дело озаряя свежий лед на озере.

— Кто звонил? — спросила Нуна. Она приехала на выходные и сидела за учебниками в гостиной.

— Тристан, — ответил я. — Моника рожает.

Повисло долгое молчание. Потом Нуна появилась в дверях кухни.

— Ты, конечно, поедешь… — проговорила она, помедлив.

Я тоже ответил не сразу. Вернулся к мытью посуды, рассеянно глядя на озеро. Действительно, странная погода для осени.

— Не знаю, — сказал я. — А надо?

Она подошла, прижалась к моей спине, прохладная ладошка прокралась под свитер.

— Конечно, надо.

— И ты… ты не боишься?

— Ну, положим, до смерти боюсь — и что от этого изменится? Ты меня пожалеешь? Идиот…

«Идиот» — теперь это было мое узаконенное домашнее имя. Других мужчин зовут «милый», «зайчик», «котик». А меня вот — «идиот».

— Так я поеду?

— Поезжай.

— О'кей.

— О’кей.

Ехать так ехать, я домыл посуду и отправился в Монреаль, оставив Нуну в одиночестве зубрить молекулярную биологию и штудировать трактаты по этике.

Едва я вошел, Кристоф устремился навстречу и прямо в коридоре облапил меня могучими ручищами, как будто родного брата увидел после десятилетней разлуки. Это было весьма далеко от действительности, но я понял, что крыша у него слегка отъехала, и постарался по возможности тепло ответить на его медвежье объятие. В таком состоянии он готов был расцеловать кого угодно, это точно.