Сталинские премии. Две стороны одной медали - Владимир Свиньин

Меня по-прежнему больше всего мучает та же мысль: победа ничего не даст хорошего, она не внесет никаких изменений в строй, она не даст возможности писать по-своему и печатать написанное. А без победы – конец, мы погибли. Значит, выхода нет. Наш режим всегда был наиболее циничным из когда-либо существовавших, но антисемитизм коммунистической партии – это просто прелесть…

…Никакой надежды на благотворное влияние союзников у меня нет. Они будут объявлены империалистами с момента начала мирных переговоров. Нынешнее моральное убожество расцветет после войны».

Отдельные крупные писатели и поэты занимают неопределенную, выжидательную политическую позицию, не дали за время войны каких-либо значительных произведений, не определили своего отношения к войне с Германией.

В своем близком окружении эти писатели и поэты объясняют свою творческую пассивность во время войны строгостями цензуры, нежеланием «приспосабливаться». Большинство из них стоит на антисоветских позициях.

Так, например:

Федин К. А., писатель, до 1918 года был в плену в Германии, поклонник «немецкой культуры», неоднократно выезжал в Германию и был тесно связан с сотрудниками германского посольства в СССР: «…Все русское для меня давно погибло с приходом большевиков; теперь должна наступить новая эпоха, когда народ не будет больше голодать, не будет все с себя снимать, чтобы благоденствовала какая-то кучка людей (большевиков).

За кровь, пролитую на войне, народ потребует плату, и вот здесь наступит такое… Может быть, опять прольется кровь…

…О Горьком я буду сейчас писать только для денег: меня эта тема уже не волнует и не интересует. Очень обидно получилось у меня с пьесой. Леонов за такую ерунду („Нашествие“) получил премию, но это понятно – нужно было поклониться в ножки, он поклонился, приписал последнюю картину, где сплошной гимн [Сталину], вот ему и заплатили за поклон.

Я, конечно, никогда со своей линии не сойду, чего бы это мне ни стоило. Я никому не поклонюсь и подлаживаться не буду…

Я засел за роман, который, кстати сказать, никакого отношения не имеет к современности. Роман этот об одной актрисе. Потому что я хочу быть во всей этой суматошной жизни совершенно нейтральным…

Ничего мы сделать без Америки не сможем. Продав себя и весь свой народ американцам со всеми нашими потрохами, мы только тогда сможем выйти из этого ужаса разрушения… Отдав свою честь, превратившись в нищих и прося рукой подаяния, – вот в таком виде мы сейчас стоим перед Америкой. Ей мы должны поклониться и будем ходить по проволоке, как дрессированные собаки…

…Я очень боюсь, что после войны вся наша литература, которая была до сих пор, будет попросту зачеркнута. Нас отучили мыслить. Если посмотреть, что написано за эти два года, то это сплошные восклицательные знаки… А статья Леонова в „Известиях“ – „Святая ненависть“ – вызывает чувство гадливости и отвращения… Нельзя кричать без конца: „Родина, моя Родина!“ – с надрывом, манерно, как это делает Леонов… Я перечитал рассказ Мопассана „Усы“. Вот как нужно писать о войне – не в лоб, тонко, умно, и это производит огромное впечатление. А у нас так писать не дают возможности…

Нужно ждать, чтобы не попасть впросак» (заявил Федин по поводу своего отказа от редактирования немецкого антифашистского журнала).

Пастернак Б. Л., поэт: «Теперь я закончил новый перевод „Антоний и Клеопатра“ Шекспира и хотел бы встречаться с Риски (британский пресс-атташе) для практики в английском языке.

…Нельзя встречаться, с кем я хочу. Для меня он – человек, иностранец, а никакой дипломат… Нельзя писать, что хочешь, все указано наперед… Я не люблю так называемой военной литературы, и я не против войны… Я хочу писать, но мне не дают писать того, что я хочу, как я воспринимаю войну. Но я не хочу писать по регулятору уличного движения: так можно, а так нельзя. А у нас говорят – пиши так, а не эдак… Я делаю переводы, думаете, от того, что мне это так нравится? Нет, от того, что ничего другого нельзя делать…

У меня длинный язык, я не Маршак, тот умеет делать, как требуют, а я не умею устраиваться и не хочу. Я буду говорить публично, хотя знаю, что это может плохо кончиться. У меня есть имя и писать хочу, не боюсь войны, готов умереть, готов поехать на фронт, но дайте мне писать не по трафарету, а как я воспринимаю…»

Группе писателей, возвращавшихся из Чистополя в Москву, был предоставлен специальный пароход. Желая отблагодарить команду парохода, группа писателей решила оставить им книгу записей. Эта идея встретила горячий отклик… Когда с этим пришли к Пастернаку, он предложил такую запись: «Хочу купаться и еще жажду свободы печати».

Пастернак, видимо, серьезно считает себя поэтом-пророком, которому затыкают рот, поэтому он уходит от всего в сторону, уклоняясь от прямого ответа на вопросы, поставленные войной, и занимается переводами Шекспира, сохраняя свою „поэтическую индивидуальность“, далекую судьбам страны и народа. Пусть-де народ и его судьбы – сами по себе, а я – сам по себе…

Асеев Н. Н., поэт. Взгляды Асеева на современную поэзию – это последовательное отрицание ценности многого из того, что делается сейчас советскими поэтами… – Все заскучнено стремлением к логизированию, к дидактике. Поэзия этих поэтов (Алигер, Долматовского) выполняет ту же функцию, какую могли бы выполнить статья, любая частная проза. – За всем этим в словах Асеева чувствуется некоторое личное раздражение, личная тревожность…

«…Писать по-настоящему оптимистические стихи я не могу, так как меня не обеспечивают, как нужно, и я – не поэт, а нищий на паперти. Я должен с утра до ночи ходить и клянчить себе пайки. Всюду встречаю бездушие. У нас ведь все забюрократизировано… Приходится обивать пороги всяких сановников… Союза писателей у нас нет. Есть отдельные приспособившиеся, попавшие в тон люди, а настоящим писателям и поэтам хода нет… У нас сознательно обходят и скрывают то, что говорил Маяковский, против чего он боролся всю жизнь – против того, чтобы поэзия была приспособленческой».

Леонов Л. М., писатель: «Я очень обеспокоен последней частью документа (сообщение Совинформбюро от 22.VI.43 г.). Я думаю, что мы стоим на грани отказа союзников от помощи нам… Ответ [Сталина] Рузвельту был явно неудовлетворительным для „Демократий“. Рузвельт, как мне говорили многие, требовал роспуска колхозов, а [Сталин] ответил, что это одна из основ советского строя… Можно было бы пойти на некоторую реорганизацию в сельском хозяйстве, ибо личные стимулы у колхозников еще до войны, и особенно сейчас, очень ослабли…

Мы, видимо, раздражаем союзников своей резкостью в постановке вопросов о Польше, Прибалтике, Украине и проч. От всего этого можно было бы в известной мере воздержаться. А то ведь странно: сами же говорим, что без второго фронта нельзя победить Германию, а ведем с этим вторым фронтом рискованную игру…»

Погодин Н. Ф., писатель: «…Страшные жизненные уроки, полученные страной и чуть не завершившиеся буквально случайной сдачей Москвы, которую немцы не взяли 15–16 октября 1941 года, просто не поверив в полное отсутствие у нас какой-либо организованности, должны говорить прежде всего об одном: так дальше не может быть, так больше нельзя жить, так мы не выживем…

У нас что-то неладно в самом механизме, и он нет-нет, да и заедает и скрипит. У нас неладно что-то в самой системе. Что хорошо, то хорошо, и многое у нас отлично, но и плохое у нас предстало такими дозами, что просто не понимаешь, как и когда это могло случиться…»

Сергеев-Ценский С. Н., писатель. Красной нитью через все его высказывания проходила мысль о том, что вот он – Ценский – старейший русский писатель, художник слова, должен всю жизнь пробиваться сквозь дебри непонимания значения писателя, его роли. Особенно он это относит к советскому периоду. «Когда в литературу и журналистику пришло много нерусских людей, жидовствующих эренбургов, которым непонятно значение художника. Они публицисты и того же требуют от остальных литераторов». Противопоставляя себя «эренбургам», газетчикам, Ценский заявил: «В Москве невозможно было работать, редакции осаждали просьбами написать статью. И как хотелось сказать им, что я писатель, а не журналист, что я занят более важным и нужным делом…»

В своей общественной практике Ценский не отступает от этих своих взглядов. Так, со слов поэта Марка Тарловского, когда ЦК партии Казахстана пригласил его редактировать текст письма казахского народа бойцам-казахам, Ценский уклонился от этой работы, заявив, что это не дело писателя…

Говоря о войне, Ценский… заявил, что в результате войны наступит период одичания на долгие годы…»