Пенальти - Альберт Кантоф

Он резко отвернулся от своего визави, осведомился по телефону на языке Гёте о здоровье какого-то Якоба и сообщил о своем: «Превосходно, спасибо», затем снова попросил подождать минуту и опять обратился к тому, кто стоял перед ним:

— Последний момент, мой дорогой Жан-Батист, который, я думаю, не вызовет у вас возражений…

Уже задетый коварным намеком на его светский алкоголизм, претендент на пост Пьера Малитрана почувствовал подвох.

— Я сейчас буду обедать с вашим мэром-депутатом.

Он жестом остановил протест, готовый сорваться с уст Ла Мориньера.

— Нужно было действовать быстро. Я не мог ждать, пока вы устроите эту встречу, перед которой мне предложили бы, возможно, побеседовать с руководством клуба. Но так случилось, что я уже несколько недель поддерживаю связь с директором вашего культурного центра, которому обещал включить Вильгранд в турне групп «Кэтс» и «Белое рождество». Я воспользовался этим предлогом, чтобы связаться с главным избранником от вашего города и обеспечить его присутствие на концертах. Обо всем я условился с ним из самолета. Короче, мы договорились вместе пообедать.

Слова Аволы, любезная улыбка будто подчеркивали, что для него в этом свидании с Луи Жомгардом нет ничего оскорбительного. Он использовал всю свою итальянскую обходительность, чтобы подсластить пилюлю.

— Успокойтесь, amico. Без вас мы лишь слегка коснемся проблем футбола. Мы встретимся в «Оберж де ля Рок» Я слышал, что это лучшее место в округе. Когда вы приедете туда, мы сможем вплотную заняться проблемами клуба. Пожалуйста, мой дорогой, приезжайте ровно в тринадцать тридцать. Нам предстоит большая работа. Чао… До встречи.

Авола возобновил разговор по-немецки с упомянутым Якобом, чтобы сообщить в трубку о финансовых пожеланиях звезды казино Лас-Вегаса. Ла Мориньер читал, что американская мафия контролирует знаменитые игорные заведения на западном побережье Тихого океана. И ему, как и всем, было известно, что не только вокальные способности высветили имя эстрадного певца на фронтонах «Фламинго» и «Сезар палас», но также связи с «крестными отцами» Нового Света. Бывший страховой агент с горечью отметил, что с ним обращаются, как с бедным родственником, которого приглашают лишь к десерту. Уязвленный, он захотел было послать все к черту. Но одного лишь взгляда того, кого он призвал на помощь, было достаточно, чтобы погасить его бунтарские настроения. Ла Мориньер лишний раз ощутил, как крепко его держит спрут, протянувший свои щупальца далеко за пределы Сицилии и Неаполя. Непослушание привело бы к потере всех плодов, собранных за долгую жизнь, напомнило о прошлом, которое он хотел бы похоронить и забыть навсегда. А покорность позволит еще выше подняться по социальной лестнице, занять пост, о котором он втайне мечтал много лет. И он сможет отомстить за обиды, которые вынужден сносить. Ла Мориньер считал, что, заняв это место, он начнет торговаться с преступной организацией, намеренной использовать его в своих интересах. «Когда я буду избран и стану необходим, мне достаточно будет малого, например, откажусь подписать какой-нибудь документ, чтобы застопорить финансовую операцию, намеченную этими господами. Им придется считаться со мной. Они ошибаются, если воображают, что я не знаю, зачем им нужен Вильгранд. Они хотят на нем испробовать свою модель, чтобы наложить потом лапу на казну и других крупных европейских футбольных клубов! И они вынуждены будут или менять свою стратегию, или разговаривать со мной на равных. А не хотите — убирайтесь! Этому паршивому итальяшке придется приглашать меня на званые обеды, а не на мороженое. — Он мысленно усмехнулся. — Которым он может подавиться, когда я выдвину свои условия. Я его предупрежу, что если со мной случится несчастье, то на другой же день прокурор республики получит подробное письмо, которое даст пищу к размышлению относительно новых путей перекачки „грязных денег“».

Продолжая свою беседу с партнером на берегу Дуная, Карло читал, как в открытой книге, мысли того, кто надеялся провести хозяев «Черной руки». Ему пришлось повидать немало хитрецов, изрешеченных пулями за попытку надуть дона Джузеппе. Или, еще хуже — обезображенные трупы слишком болтливых с засунутым в рот членом. Этому местному деятелю с повадками провинциального французского буржуа, конечно, не приходило в голову (пока его отвага не подвергалась испытанию), что с ним могут поступить, как с жалким сицилийским пастухом, и отправить в море с бетонным блоком, привязанным к ногам. И что, зная о наборе уловок, изобретаемых теми, кто пытается бросить вызов «коза ностре», она уже разузнала о письме, адресованном в судебную палату Вильгранда и положенном на хранение в сейф № 91 банка «Сосьете женераль». Его содержание стало известно, хотя на конверте не осталось никаких следов, благодаря сообщничеству заместителя директора, оказавшегося весьма чувствительным к прелестям красивой проститутки, прибывшей недавно из Италии.

Франсуа был не настолько наивен, чтобы поверить в особое расположение к нему Луи Жомгарда. В действительности мэру-депутату нужно было отвести от себя всякое подозрение в тайных переговорах с кем бы то ни было и в то же время показать, что он без лишнего шума делает все возможное для спасения клуба, встречаясь со всеми, кто готов вложить в него деньги. Даже Соломон не поступил бы мудрее.

Раздался звонок в дверь.

Забыв о своих размышлениях по поводу ловкости политического деятеля, Франсуа устремился в прихожую, не успев, однако, опередить Були, любопытного, как консьержка. Тот обошел его на полголовы.

Франсуа открыл дверь. Вошла Доминик.

Он последовал за ней в гостиную, заметив сразу неуловимую перемену в ее облике. Может быть, благодаря тому, что чувства Рошана обострились и стали почти болезненными, ибо все эти три дня гостья занимала его мысли. Она отнюдь не была, как он опасался, сделана из железа. Рошан не смог бы сказать, по каким деталям он догадался о происходящем в ней душевном надломе. Возможно, по походке, не такой теперь твердой. Или по тому, как она уселась на краешек кресла, сомкнув ноги, словно школьница? Доминик слегка склонила голову набок и внимательно слушала его, будто ожидая ответа на не заданный вопрос. Нервным жестом она несколько раз пощелкала своей золотой зажигалкой, прежде чем ей удалось прикурить.

— Ну вот. Я стала безработной.

Он понял, что потеря работы — не единственная причина ее переживаний. Казалось, Доминик вдруг почувствовала свою уязвимость. И она задумалась об уязвимости других, в частности, его, Франсуа. Чтобы успокоиться. Убедиться, что так бывает со всеми, что никто не может избежать общей судьбы. И что другие тоже теряли однажды самые твердые опоры. Произошедшая с ней перемена сделала ее более доступной и в то же время неотразимо привлекательной. Словно из твердого и грубого кокона вдруг появилась фея. Растерявшись, он не нашел ничего лучшего, чтобы утешить ее, кроме избитой фразы.

— Мне очень жаль.

Доминик горько рассмеялась.

— Они хотели отправить меня на север. И я послала ко всем чертям этого типа! Не потому, что я имею что-то против северян…

Сутки назад она не стала бы вдаваться в подробности, а теперь пустилась в объяснения.

— Это помешало бы мне больше, чем может показаться… Конечно, работа есть работа — здесь или в ином месте… Но это расследование, которое мы начали… — Она вдруг взорвалась, выложив наболевшее. — И потом, черт возьми! Была бы профессиональная неудача — тут ничего не поделаешь. Но то, чего я не могла бы перенести, так это невозможность выяснить причины смерти Паулы Стайнер, которая хотела жить, даже если ее образ жизни шокировал некоторых… Все тут связано…

Накануне вечером в пивном баре «Эсперанс» Доминик скрупулезно описала, как лежала погибшая на парижской мостовой. Не забыв никакой детали — даже пятна запекшейся крови и красного платья, задравшегося над черной кружевной подвязкой. Она вздрогнула.

— Я не знала, что так выглядит смерть… Это был кошмар.

Франсуа понимал, что Доминик пытается отогнать от себя этот образ невыносимого, жестокого насилия, запечатленный в ее глазах и не стираемый временем. Жертва (а он тоже не сомневался, что речь идет о жертве) навсегда осталась в ее памяти. И было не ясно, чего она требует: справедливости, мести или жалости?

— Если я все брошу, то это будет выглядеть так, словно я убиваю ее во второй раз.

Франсуа мог бы попробовать убедить ее в том, что журналист, как и следователь, должен стараться не принимать события слишком близко к сердцу. Но она уже предугадала его слова.

— Знаю: глава двадцатая… «Как сохранять объективность при любых обстоятельствах».

Она кусала губы, словно заставляя себя не прокричать, что такая бесстрастность хороша в абстракции. Когда, например, речь идет о финансовом или административном скандале. Но тут убийство. Человек со всеми своими чувствами и переживаниями, закрывший глаза навсегда. Убитый самым подлым и жестоким образом.