Орда - Дмитрий Барчук

– Но позвольте! – воскликнул профессор. – А как же тогда Пушкин с его «Капитанской дочкой» и «Историей пугачевского бунта»? Он-то сам побывал на Урале, встречался с очевидцами восстания. Тут у вас какая-то неувязочка получается.

– Никакой неувязки здесь нет, – твердо ответил Андрей. – Нельзя путать Пушкина-лицеиста с его вольнолюбивой лирикой и Пушкина, отца семейства. Ведь он ездил на Урал по личному указанию Николая Первого, и сам царь был его цензором. Вы внимательно прочитайте страницы «Капитанской дочки», где автор описывает встречу Маши Мироновой с Екатериной Второй. Идиллия да и только! Столько слащавости, что прямо блевать тянет. Вот вам и «Во глубине сибирских руд…»! Люди со временем меняются, поэты тоже. А что касается русской литературы, то она тоже косвенным образом подтверждает мою историческую версию. Чем вы, профессор, объясните мне взлет российской словесности в девятнадцатом веке? В восемнадцатом – такое косноязычие, такое графоманство! Сумароков, Тредиа-ковский, Ломоносов – у меня и язык не поворачивается назвать их поэтами. И вдруг такая революция в языке и литературе! Грибоедов, Пушкин, Вяземский, Жуковский, Батюшков, Лермонтов… Да всех не перечесть! Как такое возможно?

– Извините меня, я не филолог, а юрист. Мне сложно судить о коллизиях литературного развития.

– Я тоже не филолог. Но мнение свое у меня на этот счет есть. В восемнадцатом веке нация была занята решением совсем других проблем – расширением границ империи, и у нее просто не было времени на такие безделушки, как литература. С окончательной победой над Ордой и торжеством просвещения бывшая ордынская удаль оказалась зажата в прокрустовом ложе образованности. Глобальных войн не предвиделось, исключение – события 1812 года. У дворян появились крепостные, военная служба стала необязательной. И нация выплеснула свою пассионарность в литературе, удивив весь мир глубиной мышления, изысканностью языка и точностью образов.

– Петербургские газеты пишут, что открылась Академия наук и разные ученые мужи там заседают да различные полезные для человека открытия делают. Тамилии академиков в основном немецкие, но и наш один русак затесался, из поморов – Михайло Ломоносов. Театры в Северной Пальмире открываются. Пишут, что даже сама импе… то бишь самозванка пьесы для постановок сочиняет. Таворит у нее – по-прежнему князь Потемкин, – рассказывал государю последние новости из вражеских газет мой сын.

Я стоял у двери и, прежде чем войти, хотел дослушать беседу до конца.

– У, шельма баба, – произнес государь, но в голосе его не Выло прежней ненависти и злобы. – Ненасытная Вестия! Неужто немки все такие блудливые? Вон и отец твой на француженку запал, словно она медом намазанная. Будто своих баб мало. Что еще новенького вычитал из ихних газет?

– Пишут, что бунтовщика Пугачева привезли в Москву в деревянной клетке, как дикого зверя, и что вскорости ожидается его казнь.

– А, расчухали, что не царь это. Сломался, видать, Емельян, али кто из приспешников выдал. Жди теперь гостей.

Прав оказался Великий Царь. Едва начался Рождественский пост, как с Запада пришло к нам два важных сообщения. Одно привез башкирский джигит. Салават и его отец Юлай схвачены и под конвоем доставлены в Уфу. А другой пакет доставил вражеский поручик в сопровождении двух гусаров. Мои казаки их хотели арестовать, но я напомнил им, что послы – лица неприкосновенные. Тогда их провели ко мне.

– Личное послание его императорскому величеству Петру Тедоровичу от графа Александра Васильевича Суворова, – Бодро отрапортовал поручик.

– Я воевода Асташев, командующий всеми войсками Московии. Можете передать письмо мне.

– Приказано доставить Петру Тедоровичу лично, – заупрямился гусар.

– Послушайте, офицер. Суворов – полководец, а я воевода. Не отимператрицы же пакет, поэтомуне ломайтесь, а отдайте его мне.

Мои слова произвели на гонца впечатление, но он еще помялся. Больше для виду, а потом протянул мне запечатанный сургучом большой конверт.

– Не желаете ли отдохнуть с дороги, – поинтересовался я у посыльного.

– Буду премного вам благодарен, если устроите на ночлег. А то путь нам предстоит неблизкий. Его сиятельство просил по возможности переслать с нами ответное послание, – сказал поручик.

Едва за гостями затворилась дверь и охрана повела гусаров на постоялый двор, я вскрыл пакет. От наших просвещенных собратьев всего можно было ожидать. Письмо вполне могло быть пропитано каким-нибудь хитрым ядом. А рисковать жизнью и здоровьем государя я не имел права.

Но подвоха в послании, похоже, не было. Я еще раз перечитал его. Генерал-майор просил «его величество императора Татарии Петра Тедоровича во исполнение поручения императрицы Екатерины Великой принять его в тобольской резиденции для проведения важных государственных переговоров сразу после Рождества Христова, на святочной неделе».

Я обнюхал бумагу со всех сторон, откусил даже кусочек от свитка и прожевал его, но ничего подозрительного не обнаружил. Потом выждал еще с полчаса. Яд мог оказаться и замедленного действия. Но встал я из‑за стола живой и здоровый и, перекрестившись, пошел на доклад к государю.

Вот и подхожу я к самому важному месту своих мемуаров. Последующие события, свидетелем и участником коих мне довелось быть, перевернули всю историю нашей страны, привели к исчезновению из географических атласов Московской Татарии. Великая Орда, пять веков наводившая ужас на папистскую Европу, перестала существовать без боев и сражений, а как бы растворилась в бескрайних теперь просторах Российской империи.

Романовские историки побоялись украсть победу над Пугачевым у подполковника Михельсона. Но что же тогда делал генерал-майор Суворов на восточном фронте, ежели смутьяны и без него Были подавлены и рассеяны? Сопровождал самозванца в клетке на эшафот? Такую версию я встречал в одной из петербургских газет. Не мелковато ли для такого прославленного полководца?

Нет, великий стратег Александр Васильевич Суворов, известный миру покорением Очакова, Измаила и переходом через Альпы в тыл беспечным французам, свою самую блистательную победу совершил отнюдь не на военном, а на дипломатическом поприще. И именно благодаря его стараниям, его таланту убеждения Российская империя приросла землями, в разы превышающими ее первоначальную территорию, и раскинула свои границы от Одера до Аляски.

Но обо всем по порядку.

Граф приехал в Тобольск не после Рождества, как обещался в письме, а накануне, в сочельник. Уже на небе зажглись первые звезды, и мы сели в трапезной палате за рождественский стол. Государь пригласил на праздничный ужин узкий круг близких ему людей: здешнего наместника князя Глинского с семейством, патриарха Теодосия, муфтия Абдуллу и нас, Асташевых, – меня, супругу и сына.

Только Великий Царь закончил читать молитву, гости перекрестились, за исключением муфтия, стоявшего подле стола в уважительном молчании, и уселись трапезничать, как в палату незаметно вошел казачий есаул, возглавлявший кремлевскую охрану, и рукой поманил меня к себе.

Я без охоты встал из‑за стола и подошел к казаку.

– Суворов приехал. С небольшим отрядом свиты. Они остановились на постоялом дворе Шумилова, – доложил есаул.

Я велел обождать ему за дверью, а сам подошел к государю и, стоя у него за спиной, шепотом кратко изложил суть дела.

– Зови! – распорядился царь. – Негоже знаменитому генералу в такой вечер на постоялом дворе куковать.

Не прошло и получаса, как в трапезную вошел начальник охраны и объявил во всеуслышание:

– Его сиятельство граф Александр Васильевич Суворов, полномочный посол из Санкт-Петербурга, собственной персоной!

Среди собравшихся прошелся шумок. У патриарха Теодосия даже ложка с пельменем застыла в руке, не достигнув заросшего густой бородой рта. Молчание повисло в воздухе. Внимание всех было приковано к входным дверям. Бояре ожидали появления чего-то невероятного: трехглавого дракона или еще какого-нибудь чуда-юда. Каково же было изумление гостей, когда в палату четким церемониальным шагом вошел невысокий, сухопарый человек с рано поседевшими волосами и подвижными чертами лица. Он поклонился присутствующим, затем опять же строевым шагом подошел во главу стола, где восседал на малом троне государь, поклонился ему низко, почти в самые ноги, и молвил: