В социальных сетях - Иван Зорин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«ХВАТИТ БЫТЬ БОЖЬИМИ КОРОВКАМИ! – заглавными буквами отстучала она от имени мужа. – ХВАТИТ БЫТЬ БОЖЬИМИ КОРОВКАМИ!»
Вера Павловна рассмеялась, обнажив кроваво-красные десны, и, махнув крыльями ресниц, исчезла – Олег Держикрач проснулся. Было раннее утро, сквозь оконные шторы виднелось багровое солнце, рядом посапывала жена. В первое мгновенье Олег Держикрач хотел толкнуть ее, чтобы рассказать свой многослойный, как пирог, сон, но потом решил не будить.
– Сублимация, – прошептал он. – Типичная сублимация.
На кухне Олег Держикрач разогрел вчерашний кофе, сделал два бутерброда, а потом, вспомнив печальные глаза преподавателя философии, покончившего с собой, неожиданно для себя сел за компьютер.
«Согласен, миром правят крысы, – прокомментировал он пост Афанасия Голохвата. – А какой выход? Война! Грязь могут смыть лишь потоки крови! И крысы в ней захлебнутся!»
«Небытие до, небытие после, но в промежутке жизнь? – прокомментировал Иннокентий Скородум. – Беда в том, что настоящих идейных всегда мало, кругом одни имитаторы. Что во власти, что в оппозиции, все хотят одного – сладко есть, спокойно спать. А появись какой-нибудь орел, вроде Наполеона, который передушит крыс, что толку? Прольется кровь, а потом наплодятся новые. Нет, дорогой мой, миллиарды бактерий облепили гнилушку. И вдруг одна: «О, я знаю, как нам все устроить!» Ну не смешно? Бактерии и есть бактерии: намочи – размножатся, подпали – исчезнут. Но другими им не стать! И к чему потрясения? Оторви у теста кусок, дрожжи опять восстановят. Так все и будет – разве гнилушка разлетится…»
Авдей Каллистратов уставился в монитор и подумал, что времена, как узор в калейдоскопе, который он крутил в детстве, – камушки, вращаясь, слагают разные узоры, но труба-то одна.
«Вы правый или левый?» – спрашивал его Афанасий Голохват.
«Совесть не бывает правой или левой, – отвечал он. – Справедливость всегда одна. – И, подумав, добавлял: – Вообще, все сгнило. Режим, коммунизм, национализм, фашизм, церковь, либерализм – остались одни оболочки, пустота. А хочется настоящего, искреннего, без двоемыслия и подспудного всеохватывающего желания жить дольше, а жрать больше. Так что мы, похоже, играем в слова, перебирая пустые символы, как ребенок кубики…»
«В одном вы правы, – обратился к нему Олег Держикрач, – у оппозиции нет настоящих лидеров. Я, признаться, надеялся, что они появятся стихийно при расширении протестного движения».
«Ой, ржунимагу! – тут же не упустила своего шанса Аделаида. – Он надеялся, что стихийно родятся лидеры! Да стихийно у нас может родиться только пьянка!»
Ее замечание все проигнорировали.
«Ну неужели вы не понимаете что все определяется отношением к собственности, – снова нападал Афанасий Голохват, относившийся к знакам препинания как к мелким блохам на серой кошке. – Все же проще простого!» Изменив себе, он поставил в конце восклицательный знак.
Это не ускользнуло от внимания Авдея Каллистратова.
«Это в молодости все ясно, а я дожил до того возраста, когда уже ничего не понимаешь», – примирительно ответил он.
«Оно и видно, – не отказала себе в удовольствии пнуть его Зинаида Пчель. – Прогрессирует старческий маразм».
«Поговорить не с кем, – в который раз подумал Авдей Каллистратов. – Молодые глупы, старые – злы». Он вспомнил вдруг коллег-писателей, с их завистью, заискиванием перед успешными и презрением к неизвестным, перед ним всплыли их собрания, на которых, как в общественном туалете, царила сосредоточенная тишина, потому что выступавшие открывали рты, словно рыбы на воздухе, а остальные делали вид, что внимательно их слушают, он перебрал в памяти знакомых, давно переставших ему звонить, и неожиданно подумал, что его соотечественники вынесут любые унижения и будут жаться к сапогу, который их топчет. «У нас есть самомнение, но нет чувства собственного достоинства, – думал он. – Отсюда процветающее веками чванство, холуйство и тупое равнодушие». Какие-то неясные мысли еще бродили у него, пока он не сформулировал их в посте длиной в три сигареты:
«У славян женская натура, они любят насилие, принимая его за силу, им нравится, когда к ним идут с плетью».
«Ницше начитались? – вскинулся Сидор Куляш. – И за что вы так не любите свой народ?»
«А за что его любить?» – подумал Авдей Каллистратов, но на провокацию не поддался.
«Народ-богоносец! – подбросил он в печку дров. – Истинное православие! Идолопоклонство, обрядоверие. Реформации на Руси не было, и Евангелие давно коростой обросло, вывернули его наизнанку. Кто у нас чтит его? Это у свободных главное любовь к ближнему, у рабов на первом месте страх божий!»
Написав это, Авдей Каллистратов испытал ту озорную злость, которая помогала ему в юности открывать ногой двери в издательствах. Пока не появились комментарии, он еще успел добавить, будто опять врезал по двери с носка:
«На Руси можно жить, только если вас нет, иначе лучше уехать, иначе жить все равно не дадут».
Авдей Каллистратов еще немного покрутился на стуле и, чтобы не читать комментарии, вышел из Сети.
В следующее пришествие в группу его ждала целая переписка. Вначале он решил не просматривать ее, подозревая язвительные выпады, хотел поберечь нервы, но потом подумал, что лучше заглянуть, иначе его замучает воображение.
«Так или иначе, вы спрашиваете, кому на Руси жить? – оставил комментарий Никита Мозырь. – Хорошо, я вам отвечу,
Кому на Руси жить хорошо
Никому! Из века в век одни топчут, другие сапоги лижут, а счастливых – нет! И все лишние – такая у Руси программа!»
Зинаида Пчель:
«Будто где-то иначе».
Сидор Куляш:
«В Европе есть государство. И мораль».
Никита Мозырь:
«Государство? Мораль? И вы верите во всю эту хрень?»
Сидор Куляш:
«В европейскую «хрень» – безоговорочно! И нам еще лет сто топать, чтобы хоть чуточку стать на них похожими! Может, тогда нас и примут в европейский дом, и это будет для нас счастье – слиться в общий котел!»
Через час он же добавил:
«Мы не похожи на европейцев, но наши интеллектуалы от европейских не отличаются. Образование стирает национальное, посылая к черту самобытность!»
Олег Держикрач:
«У нашего народа сильны садомазохистские комплексы, ему чем хуже, тем лучше, а жесток он до крайности. Отсюда все мифы о его сострадании, жалостливости, загадочной русской душе. Замещение того, чего нет. А любовью на Руси не пахнет. Грубостью, скотством, безразличием…»
Никита Мозырь:
«Нам всегда кажется, что у нас правят не те люди. Но наш народ, как ни тасуй, все равно получишь х… хорошо известный результат! Прилипли к телевизору, как мухи на клей. А там говорят и говорят… Но что мне могут сказать, чего я и сам не знаю? Или у них другая цель? Ведь выбирать нам приходится из медийных лиц, потому что других мы не знаем… Куда выбирать? Да всюду! В президенты, в политики. Разве можно после этого им доверять?»
Олег Держикрач:
«Политики и не могут вызывать доверия! Но кто виноват? Они говорят нам то, что мы хотим услышать, а правду скрывают или сами не знают».
«Политики вызывают доверие, только когда молчат а молчат они только на веревке», – оборвал дискуссию Афанасий Голохват.
Теперь у Авдея Каллистратова переменилось настроение, он читал комментарии, и его душила злость: одно дело самому признать, что жизнь загублена, другое – когда на это укажут. Как при разговоре с иностранцем, в нем проснулся обиженный русский.
«А вера? – развернулся он на сто восемьдесят градусов, забыв, что писал чуть раньше. – То незримое, что отличает нас от европейцев? Мы – стихийные метафизики. Это сейчас кругом мещанство процветает, вещизм. Но это пройдет, народ, как ребенок, его воспитывать надо, а не бросать на произвол, как маугли».
«Кто?» – тут же спросил Никита Мозырь.
«Что кто?»
«Кто воспитывать будет? Вы? А Афанасию Голохвату недавно писали: «Меня увольте, мне бы с собой разобраться». Определитесь, наконец, Иннокентий Скородум!»
Авдей Каллистратов увидел торжествующую улыбку Никиты Мозыря, которая заставляла взглянуть на себя. «Действительно, одному одно, другому другое, – покраснел он, будто его поймали за руку. – Выходит, с собой еще не разобрался».
«Вы не патриот! – поддела его Дама с @. – И народ не любите, и Родину. Иннокентий Скородум, а вы не из малого народа, с библейских времен рассеянного по земле?»
Авдей Каллистратов представил Дашу, ее сердитое лицо, когда она бросала ему это несуразное обвинение, но ответил ей, будто незнакомой, будто Даме с @, будто самому себе:
«Всю жизнь считал себя русским почвенником, не думал об эмиграции, и тех, кому где хорошо, там и Родина, недолюбливал. Да что там недолюбливал, ругал почем зря! А под старость вдруг понял, что я-то и есть еврей, гонимый в своем Отечестве, всюду чужой! И к тому же чистый либерал. В минуту общественных потрясений все встает на свои места».
