Избранные и прекрасные - Нги Во

Смятение проступило на ее лице. Она покачала головой.

– Мне надо на предсвадебный ужин, – удивленно выговорила она. – Боже мой, мне надо идти, а я не…

Ее рука все еще лежала в моем кармане с жемчугом. Не знаю, что она при этом думала – собралась идти как невеста Тома Бьюкенена или как совершенно другой человек. Мне не верилось ни в то и ни в другое, и спустя мгновение я могла бы поручиться, что не верится и ей.

– Джордан…

– В ванную, – велела я так твердо, как могла. – Тебе надо в холодную воду.

Она слегка пошатывалась, пока я тащила ее в коридор, но была покладиста как кукла, пока я набирала холодной воды, потом помогала ей снять платье и белье и забраться в ванну.

– Ой, Джордан, холодно! Негодяйка ты маленькая, почему вода такая холодная?

– Она поможет, – заверила я. – Нина Мартин говорила, что холод помогает протрезветь быстрее, чем что-либо еще.

Она опасливо погрузилась в воду до подбородка и медленно, постепенно расслабилась, пока наконец не откинула голову на изогнутый бортик ванны. Ее левая рука, та самая, которую ей предстояло протянуть завтра Тому, была сжата в кулак и приложена к сердцу. Пока она расслаблялась, по ее лицу вновь потекли слезы – сначала медленно, потом все быстрее.

Всхлипывая, она стала похожа уже не на погребальную маску некой великой правительницы, а на пятнистый помидор. Крепко зажмурившись, она несколько раз ударила себя в грудь сжатым кулаком, как плакальщица в Древней Греции.

Я схватила ее за руку, чтобы она не причинила себе боль и не испортила вид декольте в платье на завтрашней свадьбе. Она не сопротивлялась, и я вдруг заметила, что у нее в кулаке по-прежнему зажато письмо. Я высвободила его из дрожащих пальцев, развернула, но бумага сразу расползлась, чернила на ней расплылись, у меня не вышло прочесть ни строчки. Чернила были самые дешевые, отметила я, так что они, расплываясь, становились не иссиня-черными, а приобретали противный ржавый оттенок.

Промокшее письмо я бросила в мусорную корзину: пытаться сохранить его и высушить утюгом было бесполезно. Присев на край ванны, я принялась лить холодную воду на голову Дэйзи – одну чашку за другой. С каждой проходящей минутой она выглядела спокойнее, хотя ее глаза так припухли, что превратились в узкие щелки. Свернув полотенце, я вымочила его в холодной воде, а Дэйзи приложила к глазам, с облегчением бормоча что-то неразборчивое. Но когда она наконец вышла из ванны, успокоенная и почти синяя от холода, мы обе поняли, что в таком виде она никуда не пойдет.

– Пятнадцать минут, – прошипела из-за двери миссис Фэй, и Дэйзи дважды пожала плечами.

– Не могу. Можно? – шепнула она сиплым голосом.

Прежде чем я ответила, ее вывернуло, она едва успела броситься к унитазу. Ее сотрясали спазмы, тело выплескивало из себя спиртное, к которому не привыкло, и, когда она наконец подняла голову, я увидела все впадины на ее лице, увидела, насколько похожей на труп она способна выглядеть, когда ее внутренний свет едва мерцает.

– Да, ты действительно не можешь, – подтвердила я и, когда ей больше было нечем рвать, увела ее обратно в комнату, где она рухнула на колени у постели, словно ребенок в молитве.

– Джордан, Джордан, придумай что-нибудь на этот раз ради меня, – взмолилась она. – Помоги мне собраться на ужин, мне надо там быть, Джордан. Приехали кузены из Колумбуса, и Том так расстроится, если я не приду.

– Я пойду и извинюсь за тебя, – пообещала я, хотя меньше всего мне хотелось иметь дело с миссис Фэй, которая и без того считала, что я слишком выделяюсь среди остальных подружек невесты, как на подбор блондинок, и порчу впечатление.

– Нет-нет, подожди, вот…

Она вытащила из-под кровати какую-то корзину, рассыпая по полу мусор нескольких лет. Я увидела открытки с ее выпускного, камешки с дырками на обрывках лент, мятые образцы связанного крючком кружева, спицы и иголки и так далее, а потом она выудила из этого хлама большие стальные ножницы и с силой вложила их мне в руку.

Я прикусила губу, а Дэйзи продолжала суетиться – бросилась к тумбочке у кровати, сломала хлипкую рамочку, в которую была вставлена ее школьная фотография. На ней лицо Дэйзи выглядело более округлым, на щеках выделялись румяна, накрашенные губы казались лихорадочными.

– Вот, воспользуйся этой, – велела она. – Я же знаю, что ты можешь.

Но я-то не знала. С того вечера, как мы познакомились, мне не хотелось вырезать даже валентинки. Мне казалось, я и так слишком много натворила, и по ночам мне иногда снились оживающие бумажные куколки, которые с криком толкали меня к огромным щелкающим ножницам.

– Дэйзи…

Она решительно вложила снимок мне в руку. У нее ввалились глаза, нездоровые сизые тени на лице заставили меня отпрянуть. Но она не отпустила меня, удержав за запястья.

– Конечно, можешь, – повторила Дэйзи, и, хоть она временно утратила свою красоту и обаяние, я коротко кивнула и покрепче взялась за снимок и ножницы. Дэйзи была красива, Дэйзи была обаятельна, но ее красота и обаяние доставались дешево, предлагаемые всем, кто оказывался рядом, – от горничной до президента Вильсона, приехавшего в Луисвилл в разгар предвыборной кампании. А нынешнее предложение казалось редкостью, и, насколько я знала, его пока удостоилась я одна.

Я принялась вырезать, острые ножницы вгрызались в плотную сухую бумагу, как голодные.

Однажды судья рассказал мне, что в Йеле читали курс лекций о культах вырезания из бумаги, бытующих в Индокитае. Читал его тощий и жилистый человек, который называл свою горничную-камбоджийку женой, думая, что это сойдет ему с рук, и во время его занятий аудитория заполнилась лишь один раз – когда он рассказывал о бумажных женах Лак Лонг Куана. В ходе отдельных лекций вырезание из бумаги было представлено как магия образов, поклонение предкам и еще одно свидетельство варварской неразвитости региона, где бумагу воспринимали так же, как человеческое существо, наделяя теми же правами и имуществом.

Судья ни словом не упомянул о том, что с 1922 года вырезание из бумаги никогда не воспроизводили на Западе, иначе я нервничала бы еще сильнее, пока мы предпринимали нашу попытку.

Я сидела на полу, Дэйзи давила мне на спину, как тяжелое норковое манто, нервно водя пальцем вверх-вниз по моей голой руке. Было слишком жарко и тесно, и казалось, она хочет оставить ссадину на моей руке, но все это не имело значения. Я всецело сосредоточилась, выстригая всё более мелкие кусочки бумаги.

Миссис Фэй забарабанила в дверь, прижавшаяся к моей