Серебряный воробей. Лгут тем, кого любят - Тайари Джонс

– Что бы ты чувствовала, если бы мы стали жить с дядей Роли и он был бы твоим папой, а я все так же мамой? Я всегда буду ею, это никогда не изменится. Но в общем, что, если мы будем жить втроем: я, ты и Роли?

– А так можно?

– Люди могут делать все, что захотят.

Я задумалась, почесывая комариные укусы на ногах.

– А как же Джеймс? У меня не может быть два папы?

– Джеймс всегда будет твоим отцом.

– А как же Роли?

– Ладно, – сказала мама, – слушай. Когда ты вырастешь, будешь говорить людям: «Я не жила с настоящим отцом. Моя мама вышла замуж за дядю, так что он мне как отец». Понимаешь?

– Нет.

– Дана, – попыталась мама еще раз, – давай зайдем с другой стороны. Если бы ты могла выбрать одного папу, кто бы это был? Роли или Джеймс?

– Не знаю.

– Решать тебе. Скажи, чего ты хочешь, потому что я хочу сделать, как лучше для тебя.

– Если я выберу Роли, то Джеймс на нас рассердится?

– Да, – ответила она.

– А дядя Роли? Если ты скажешь, что он не может быть моим папой, тогда он рассердится?

– Это его огорчит.

– Он будет плакать?

Мама на мгновение задумалась.

– Может, и будет, но не при тебе. Ты не увидишь его слез.

На заднем сиденье «Линкольна» мне впервые за две недели было удобно и прохладно. Захотелось, чтобы мы с мамой остались здесь навсегда и размышляли над тем, какие у нас варианты. И чтобы нас любили одновременно и отец, и Роли.

– Я не хочу обижать дядю Роли.

– Я тоже, милая, но в такой ситуации кто-то будет обижен. Иначе никак.

Она прижала меня к себе, хотя была вся такая чистая и красивая, а я грязная, как Алабама, и липкая, как трава сорго.

– Я люблю тебя, Дана, – сказала она. – Я люблю тебя больше всех, – мама уткнулась лицом в мои грязные волосы. – Ты моя жизнь.

Раньше мне нравилась ее отчаянная любовь ко мне, ее тяжелые поцелуи. Ее любовь была как разряд электричества, который сжигает все, к чему прикасается, и оставляет только чистые линии громоотвода.

– Мама, – произнесла я.

– Да?

– А как же Джеймс? Если мы уйдем к Роли, он будет жить только со своей женой и другой дочкой?

– Да.

– Это нечестно.

– Нечестно по отношению к кому, детка?

– Нечестно, что они вот так запросто получат Джеймса и он будет только их и больше ничей.

– Да, – согласилась мама. – Это нечестно.

– Пусть лучше они уходят к Роли.

– А вот это невозможно, – сказала мама.

Она сидела рядом, сгрузив всю тяжесть решения на плечи девятилетнего ребенка. Мне даже подумать было нестерпимо, что Шорисс получит отца целиком и полностью, будет называть его папочкой и жить, словно героиня детских книг Беверли Клири. Даже тогда я понимала, что Роли хороший человек, замечательный дядя, но дядя – это не то же самое, что папа. Не может у человека быть «нового папы». У человека с самого начала один папа – и все.

Сквозь тонированное стекло «Линкольна» сцена на крыльце казалась зловещей, словно в город пришла гроза, похожая на жутковатый карнавал. Роли навел фотоаппарат на Уилли-Мэй, а та рассмеялась и бросила в него горсть грушевых очисток. А он раз за разом нажимал на кнопку.

(В 1988 году, когда мы похоронили Уилли-Мэй, я хотела во время погребения выставить несколько ее портретов, сделанных в этот день, но мама сказала, что Уилли-Мэй не хотела бы выглядеть так по-деревенски. Эти снимки до сих пор лежат в моей серебряной шкатулке, рядом с золотыми сережками.)

– А мы будем видеться с дядей Роли, если он не станет моим новым папой?

Мама кивнула:

– Роли такой же, как мы. Ему больше некуда идти.

– Тогда давай просто оставим все как есть, – предложила я. – Можно?

Мы вместе вышли из машины. Мама вела меня за руку, словно она невеста, а я девочка с букетом. Когда мы подошли к крыльцу, Роли встал, и пурпурный дождь из кожуры посыпался с его коленей на пол и на начищенные туфли.

– Нам надо поговорить, – сказала мама.

– Хорошо, – согласился Роли.

– Наедине, – уточнила мама.

Уилли-Мэй взяла мою ладонь так же крепко, как накануне, когда выхватила из рук своего дяди.

– Пусть она останется здесь, со мной, Гвен. Не надо ее впутывать во взрослые дела.

Мама отпустила меня, моя свободная рука повисла.

– Здесь негде уединиться, – напомнила Уилли-Мэй.

– Только в машине, – добавил Роли. – Но я не хочу говорить в машине. Я не хочу садиться в эту машину.

Он начал нервничать, переминаться с ноги на ногу, и фотоаппарат подпрыгивал у него на груди, попадая по красивому желтому галстуку.

– Тогда идите за дом, – решила Уилли-Мэй, – придется пройти через кухню, но зато будете одни.

И они пошли в дом, бормоча «извините» женщинам и двоюродным братьям и сестрам, втиснувшимся в кухню. Увидев Роли, те пришли в недоумение, но, когда мы уехали, Уилли-Мэй объяснила родне, что Роли на самом деле не белый, просто очень похож. И по крайней мере одна родственница сказала, что так и думала.

Я села на крыльцо рядом с Уилли-Мэй и миской груш. Она ногтем выковыривала черные хвостики и большим пальцем сталкивала блестящие груши в миску.

– Она там разбивает ему сердце, да? – спросила Уилли-Мэй, не глядя на меня.

– Мы оставим все как есть, – ответила я.

Крестная пожала плечами.

– Это ее жизнь.

Какое-то время я мучилась с грушами, а руки Уилли-Мэй справлялись с задачей молниеносно.

– Она попросила выбрать, кто будет моим папой.

– Вот как?

– Я сказала, что хочу оставить моего отца.

– Гвен не должна была весь этот груз взваливать на тебя.

– Она скажет дяде Роли, что я не хочу, чтобы он был моим папой?

Уилли-Мэй поставила миску с грушами на пол возле своих ног.

– Нет, милая. Гвен ни за что тебя так не подставит. Когда вырастешь, можешь говорить о ней что угодно, но не то, что она тебя предала.

Роли и мама разговаривали на заднем дворе среди развешенного для просушки белья. Простыни были словно занавески, окружившие их чистой мыльной сладостью и немилосердным запахом отбеливателя. Они стояли там, где Уилли-Мэй научила меня прятать тайные вещицы – одежду, которую не должны видеть люди, проходящие по улице. Я попросила повесить туда всю мою: не только нижнее белье, но и шорты, футболки, носки и даже полотенца, которыми вытиралась. Она рассмеялась, но просьбу выполнила.

Мы с Уилли-Мэй перешли на кухню, где женщины помешивали что-то в кастрюлях и утирали пот с лиц. Мы неотрывно