Серебряный воробей. Лгут тем, кого любят - Тайари Джонс

можно было взять мебель напрокат с правом выкупа. Из-за того что мама стояла очень близко, ее отражение наложилось на фигуры на фотографии.

– Мама, – позвала я, – мы вроде собрались уходить.

– Они не лучше нас, – сказала мама сквозь стиснутые зубы. – У нас есть все, что и у них. Я усердно работаю каждый день. У меня есть диплом младшего специалиста. А она всего лишь проучилась на курсах парикмахеров. И ты лучше, чем ее дочь. Мы лучше.

Теперь она настолько приблизилась к фотографии, что ее помада оставила след на стекле.

– Пойдем, – попросила я и взяла ее за руку. – Давай просто пойдем.

– Тебя ведь все устраивает, Дана? У тебя ведь было хорошее детство, как ты считаешь?

– Ага, – сказала я. – У меня все нормально.

– Потому что многие чернокожие дети не знают отцов.

– Например, Шорисс совсем не знает своего, – хмыкнула я, пытаясь ее рассмешить.

Мама посмотрела налево, направо, будто собиралась переходить дорогу. А потом взялась за края рамы и стала поднимать ее, так что в конце концов проволока, прикрепленная к задней стороне, снялась с крючка. Мама зажала фотографию под мышкой так, словно за нее заплатила.

– Пойдем, – скомандовала она.

– Ты должна повесить ее обратно.

– Я никому ничего не должна, – заявила мама, шагая к двери. Вид у нее был целеустремленный и, как ни странно, профессиональный.

Я догнала ее рысцой и потянулась к раме, но мама не дала мне ее схватить. Она вышла из двойных дверей на заднюю парковку. Теперь мама бежала, смеясь так, будто только что украла «Мону Лизу». Бежала быстрее меня, отчасти из-за того, что мои пластмассовые сандалии были на полразмера малы и с каждым шагом врезались в пятку, но отчасти и потому, что горела чем-то, чего я не чувствовала. Ветер высоко взвил ее волосы, обнажив залысину.

– Мама, – окликнула ее я, – пожалуйста, погоди!

– Не могу, – бросила она через плечо. – Не могу, и все.

Часть II

Банни Шорисс Уизерспун

12

Странное начало

История моей семьи начинается в Экланде (штат Джорджия) в 1958 году, когда моей маме, Лаверн Уизерспун, было четырнадцать лет.

На ней было пасхальное платье из сиреневого хлопка с юбкой плиссе. На тот момент оно было ее самым большим достижением. Даже в церкви, когда проповедник читал общую молитву, а паства подхватывала, мама чувствовала, как ее внимание притягивают красивые рукава и аккуратная вышивка. Теперь оно станет свадебным нарядом. На мгновение ей показалось, что, может быть, это наказание за то, что она слишком много думала о себе, слишком много денег потратила на скользкую нейлоновую подкладку. Перед тем как пойти в церковь в Светлое Воскресенье, она покружилась в новом платье, а ее мама восхитилась: «Ты как невеста».

А теперь моя бабушка Мэтти вытащила из шкафа платье, которое прежде было пасхальным, и бросила на кровать, где лежала мама, неподвижная, словно труп.

– Давай, Лаверн. Мальчик говорит, что женится на тебе.

Девушка не шевелилась. Бабушка стянула с нее одеяло и увидела, что мама была голая, не считая трусиков, пепельная, не считая блестящего от слез лица, и тощая, не считая уже выпирающего живота. Мэтти начала с пары пустых угроз, потом попыталась говорить мягко, как вообще-то положено матерям, а затем принялась одевать дочь, словно меняла простыни под инвалидом.

– Ты должна гулять по городу и радоваться, а не притворяться мертвой.

Мэтти стала тянуть лиф платья вверх, но оно застряло на маминых бедрах. Лаверн всхлипнула, услышав, как аккуратные стежки рвутся, но не стала ни помогать, ни сопротивляться, когда ее силой усадили на кровати.

– Ну и какая из тебя выйдет мать? Из глупой девочки не может получиться хорошая мама.

Та была настолько потрясена, что не могла говорить. Она почти не знала отца своего будущего ребенка. Как и все в городе, узнавала его лишь по толстым квадратным очкам, уродливым, как вещи армейского образца. Лаверн знала, как его зовут и в какую церковь он ходит со своей матерью. Отец его давно умер, а мать работала с проживанием у белых людей, так что папа и дядя Роли были в доме одни шесть дней в неделю. Вот что все знали о нем.

Все это безобразие началось из-за того, что кузина мамы, Диана, влюбилась в дядю Роли. Девушка говорила, что это любовь, но мама знала, что на самом деле она попросту запала на его светлую кожу. Папа и дядя Роли учились в одиннадцатом классе, а Диана – в двенадцатом и начинала искать себе мужа, с которым можно наделать красивых детишек. Вообще мама пошла с ней только потому, что кузина не хотела идти одна в дом к мальчишкам, в котором, как все знали, взрослых не было: это дало бы слишком много поводов для сплетен. Поэтому после уроков они пошли вместе, а когда Диана уединилась с дядей Роли, мама осталась с папой. В общем-то на ее месте могла быть любая другая. Не успела она опомниться, как обнаружила, что внутри растет ребенок, и с этим ничего нельзя было поделать. Лаверн было всего четырнадцать, и никак не получалось уразуметь, как всего один вечер неуклюжих телодвижений мог привести к таким последствиям. Она даже не знала, что подобное бывает.

Когда ее начало рвать по утрам, мама забеспокоилась, но к мисс Спаркс ее заставил пойти привкус обожженной монеты у основания языка. С восьми часов и до полудня женщина работала школьной медсестрой, но маме она больше нравилась, когда вела уроки домоводства и хвалила ее умелое шитье. Мисс Спаркс была известна своим высоким голосом, который звучал почти как оперный, когда она отчитывала бузящих школьников фирменной фразочкой: «Чернокожие люди! Ведите себя достойно!» Это мягкое напоминание могло прекратить кулачный бой между мальчишками и склоку между девчонками. Однажды, когда у кого-то пропал серебряный браслет, речи мисс Спаркс побудили вора вернуть украшение, отполированное и завернутое в лоскуток.

Мама рассказала Мэтти все, что мисс Спаркс говорила о ее положении, кроме прощальных слов: «Псу под хвост». Об этом-то мама и думала, пока моя бабушка ее одевала. Именно из-за этого воспоминания она не могла двинуться с места. Мамина апатия так рассердила Мэтти, что, когда та имела наглость заплакать, бабушка ударила ее по губам.

На следующее утро после того, как мисс Спаркс сказала эту фразу, и за день до того, как пасхальное платье превратилось в подвенечное, мама встала в семь утра и погладила голубую блузку с круглым воротничком. Она грела кастрюлю воды, чтобы помыться, и