Казино Москва: История о жадности и авантюрных приключениях на самой дикой границе капитализма - Мэтью Бжезинский

Слова Ельцина о его новой «команде-мечте» реформаторов быстро распространились среди сообщества приехавших в Россию иностранцев. Индекс Российской фондовой биржи на торгах в конце дня взлетел вверх, и скидки на ГКО значительно укрепились на вторичных рынках. Миссия господ Чубайса и Немцова была сердечно одобрена крупными денежными воротилами.

Будучи еще новичком в таких делах, я не совсем понимал, из-за чего началась вся эта суматоха, и решил, как только закончу работу по обзору печати о рынках и прояснится позиция моей газеты, съездить в Нижний, чтобы самому во всем разобраться. Возможно, после того как я сам увижу плоды труда Немцова, у меня появится иное, более позитивное, объяснение, почему все так ставят на этого парня.

После ночной поездки в достаточно жалком поезде оказалось, что Нижний Новгород расположен всего в 280 милях к юго-востоку от Москвы. Я купил билет в спальное купе первого класса, но, как оказалось, в этом русском поезде вряд ли кто-нибудь смог бы заснуть. Обогреватель в двухместном купе был отключен, так что отделанная рюшками цветастая занавеска на окне быстро примерзла к стеклу. В тусклом свете ночника я мог видеть, как пар от моего дыхания поднимался вверх, словно дым от сигареты. А вот громкоговоритель упрямо застрял в положении «Включено», так что даже затычки для ушей не могли заглушить грохот набившей оскомину русской поп-музыки. Несимпатичный проводник под залог в десять тысяч рублей принес мне дополнительное одеяло.

Поезд прибыл в Нижний как раз вовремя – я чувствовал, что скоро погибну в вагоне от переохлаждения. Первые слабые лучи солнца падали на покрытую льдом Волгу, освещая дымовые трубы и старые складские помещения на противоположном берегу, а также небольшой черный буксир, неуверенно двигающийся в полынье, пробитой в толстом ледяном покрове.

Нижний Новгород – внутренний портовый город, связанный с Черным и Белым морями сложной системой каналов, рыть которые начали при царях, а затем заканчивали сталинские политзаключенные. Цепочка каналов позволяла Советам строить в этих неглубоких, хорошо защищенных водах многоцелевые подводные лодки. Несколько крупных судостроительных заводов и сухих доков все еще работали в нескольких милях ниже по течению реки, вблизи от нефтеперегонного завода, куда поставляли баржами сырую нефть. Сеть водных путей за многие века превратила город в крупный коммерческий центр, третий по значимости после Москвы и Санкт-Петербурга, а также в важный центр сельского хозяйства и легкой промышленности.

Большие электронные часы на стене здания станции показывали семь часов утра и температуру минус тридцать пять градусов. Мой спутник Рафал, поляк крупного телосложения, вытянул свои закоченевшие руки и передернулся от холода.

– Ну и чертов же денек выбрал ты для экскурсии, – проворчал он. – Похоже, на фермерских полях будет около минус пятидесяти, да еще с ветром.

Перед поездкой я попросил Рафала показать мне крестьянские хозяйства в Нижнем, которым он помогал в вопросах приватизации. Как и множество других молодых поляков, которых я встречал на Украине и в Белоруссии, он работал консультантом в приватизационной команде МФК. Во многих отношениях поляки более эффективно работали по организации частных сельскохозяйственных предприятий, чем их коллеги-американцы. Этому было простое объяснение – поляки раньше входили в единое сообщество «братских» народов, и к настоящему времени им уже удалось пройти все трудности, которые сейчас переживала Россия. Таким образом, пока советники из США отражали аргументы упрямых государственных чиновников, уверявших, что такая-то реформа никогда не пройдет в России, поляки говорили своим славянским двоюродным братьям: «Все эти препятствия – дерьмо! Мы это сделали, и все работает».

Рафал организовал машину (к счастью, с работающим обогревателем), чтобы отвезти нас в пригородный район. Когда мы выезжали из еще спящего города, я увидел женщин среднего возраста в зеленых ватниках, сметавших снег с тротуаров метлами из веток. Поразительно, но многие из них работали без рукавиц.

– Я знаю, – сказал Рафал, содрогнувшись, когда я указал ему на голые руки этих подметальщиц. – Подожди, сам увидишь, как они выживают на своих фермах. Жутко видеть, как они зализывают нанесенные себе раны, – добавил он по-польски, чтобы не обидеть шофера.

Несмотря на свои резкие слова, Рафал, в отличие от большинства поляков, искренне любил русских. Он сохранил особые теплые чувства к затюканным русским крестьянам, которые, как он говорил, эксплуатировались с незапамятных времен и всегда получали по морде, не то что поляки, которые по натуре всегда были неуправляемыми и быстро восставали против несправедливости.

Мы проехали по границе задымленного индустриального пояса вокруг Нижнего Новгорода, оставили позади бесконечные ангары автозавода, выпускавшего автомобили «Волга», стекольную фабрику, в которую МФК готовился инвестировать сто миллионов долларов, и наконец выскочили на спокойное двухрядное шоссе, изрытое наезженными колеями. Дорога петляла вокруг деревень, где обшитые вагонкой дома обступали старые магазины, окна которых были закрыты металлическими решетками с висящими на них рекламными плакатами компаний «Кока-Кола» и «Мальборо». Однако в самих магазинах практически нечего было рекламировать в двадцатом веке. Затем между деревнями стали появляться продуваемые ветрами пустые равнинные пространства. Чем дальше мы ехали, тем больше окружающий ландшафт напоминал зимние пейзажи из кинофильма «Доктор Живаго» – с белыми от мороза буковыми деревьями и бурыми бревенчатыми хижинами, утопающими в снежных сугробах.

Наконец мы добрались до крошечной сельскохозяйственной общины «Редькино». У Рафала был вид взволнованного паломника, приближающегося к святыне.

– Тут по соседству есть две фермы, которые я хотел тебе показать, – сказал он. – Одна из них – ферма Немцова. Другая – просто трагедия.

Пока мы съезжали с основного шоссе и буксовали на последних милях заснеженной дороги при подъезде к близлежащим хозяйствам, Рафал кратко рассказал историю развития сельского хозяйства в России. Буквально до недавнего времени два хозяйства представляли собой один коллектив средней величины, не отличающийся от 26 700 сельскохозяйственных коммун, созданных в период жестокой сталинской коллективизации в конце 1928 – начале 1930 года. Эти коммуны, которые русские называли колхозами, разорвали историческую связь крестьян с землей. В Польше эта связь была настолько сильной, что Политбюро в Варшаве оставило даже попытки проводить подобную коллективизацию, осознав, что нагнетание требований в этом вопросе может привести к таким волнениям в обществе, которые сведут ожидаемую пользу от коллективизации к нулю. Однако Москва была загипнотизирована ложной концепцией Маркса о том, что крестьяне ничем не отличаются от фабричных рабочих, поэтому крестьян можно стимулировать теми же формами поощрения, что и рабочих на конвейере. Получилось так, что советские заводы и фабрики установили новые стандарты неэффективности работы в промышленности. Колхозы, в свою очередь, вдребезги разбили эти стандарты и поставили свои рекорды необузданного расточительства. Как известно, советские «индустриализированные» колхозы выживали в течение семидесяти лет только благодаря тому, что обильно подпитывались субсидиями, которые Политбюро щедро раздавало большими порциями, поскольку стоимость напечатанных денег сводилась лишь к стоимости краски на них. Печальнее всего было то, что коммунисты создали нацию зомбированных крестьян, которые бездумно работали над выполнением узкоспециализированных задач, не связанных, как прежде, с полным циклом развития жизни растений и животных, и полностью зависели от инструкций со стороны органов, руководящих сельским хозяйством.