Светлое время ночи - Александр Зорич

Дикий, протяжный крик, испущенный Сонном, свидетельствовал о том, что пар-арценца удалось по меньшей мере зацепить. Над парапетом показалось его искаженное болью, ненавистью и мятущимися сполохами горящей пакли лицо.

– Тупоголовые рабы! – громогласный рык пар-арценца сейчас звучал еще мощнее, чем несколько минут назад – в Башне Отчуждения. – Холуи! Поглядим, как ваш гнорр обойдется без этого!

Пар-арценц выбросил в сторону сгрудившихся на льдине мечников руку, в которой была зажата – ошибиться было невозможно! – его, Ларафа, книга. Правда, частично развоплощенная.

Она походила на брикет полупрозрачного фруктового желе, которое, в отличие от настоящего желе, не расползается в пальцах, а противоприродно удерживает форму.

Почему книга выглядит именно так – Лараф понял сразу же. Это неспешно отступала формула невидимости, заклятие «порчи образа», которое, надо полагать, Сонн снял, как только книга очутилась у него в руках.

Сонна и мечников разделяла не столь уж широкая полоска воды. Один офицер даже отважился разбежаться и прыгнуть, но ему не удалось преодолеть и половины стремительно растущего расстояния до «морской колесницы».

«Он ушел. Ушел. И у него – книга. Да. Теперь нет сомнений, – Лараф был готов разрыдаться. – Конец. Конец. Конец. Конец. Конец.»

– Уничтожьте его!!! – заверещал Лараф, позабыв об осторожности, позабыв о том, что он, гнорр, теоретически заведомо лучший маг, чем Йор, и что подобного рода приказание ему следовало бы адресовать самому себе.

– Я не могу, – раздельно произнес Йор. – Уже не могу. Я потратил все силы. Все, какие только у меня были.

Сонн выкрикнул еще что-то, продолжая потрясать книгой, но его голос сорвался. Видимо, и его силы были на исходе.

Ларафу было все равно. «Меня может спасти только чудо. Хотя чудесам тоже конец.»

Но чудо произошло.

В двух локтях от «колесницы» из-под воды вышла серая туша. Глухо стукнулись о деревянный оклад «Семи Стоп Ледовоокого» две полоски частых зубов. Продолжая свое неостановимое движение туша – Лараф наконец признал в ней дельфина, – взвилась в воздух целиком. Преодолела сажени, отделяющие ее от льдины…

Лараф успел только сморгнуть, а дельфин уже ушел под воду, оставив после себя щербатый скол на краю льдины.

По льду, прямо под ноги рах-саванну Ольме, скользил некий прямоугольный предмет. Он замедлил свой бег. Остановился.

Это были «Семь Стоп Ледовоокого».

Колесница с замолчавшим – возможно, навсегда – Сонном уносилась в ночь, в угольную черноту, непроглядную темень, что простерлась над морем от Пиннарина до самого Урталаргиса. А книга, его книга, подруга и советчица, мудрейшая из мудрых, услада разума и сердца, ключ к семи столицам мира и семнадцати дверям мироздания, лежала среди благоговейного расступившихся мечников Свода.

И никто не посмел прикоснуться к ее густеющему образу. Никто, кроме Ларафа окс Гашаллы, рекомого промеж несведущими Лагхой Коаларой, гнорром Свода Равновесия.

Надо всем Фальмом, от Яга до Белой Омелы, от Уяз-Намарна до Урочища Серых Дроздов шел густой нехолодный снег. Распушенные белые хлопья следовали в неподвижном воздухе распрекрасно отвесным траекториям и ничто не вносило разлад в этот гармоничный поток небесной субстанции второго рода.

Баронесса Зверда стояла на балконе угловой башни цитадели Маш-Магарта и вслушивалась в ватную, тихую густоту фальмской ночи. Сон к ней не шел.

Она протянула руку. На ладонь грузно опустилась грандиозная снежинка, снежинище размером с поясную бляху. От тепла ладони снежинище сразу же пошло водой, начало проседать и стремительно менять форму. Перед взором баронессы проносился реквизит и лики ледяных актеров театра-на-ладони.

Заснеженный куст?.. нет… башня, другая, третья… это замок, не фальмский… рыба… дельфин?.. дельфин… четыре приземистых силуэта… люди?.. игра гибнущих кристаллов льда на мгновение приоткрыла Зверде жестко очерченные скулы… не вполне скулы… все лицо набрано из гладких плоскостей, как будто высечено из огромного алмаза… но – Зверда поперхнулась криком – каждая плоскость живет вместе с другими, грани и ребра согласно ходят вверх-вниз в лад с перемещениями жаркого, пунцового многоугольника рта… но и этого уже нет; останки снежинки на прощание показали ей гору Вермаут, которая стремительно погрузилась в океан на ее ладони.

И больше нет ничего совсем. Только оседают повсюду гигантские белые хлопья, будто весь Фальм погрузился на дно магического тигля, в котором неспешно идет Работа Изменения. И выпадает белый осадок…

…Стеклянные силуэты, по собственной недоброй воле сошедшие на дно магического тигля, волокущие за собой шлейф взбаламученного белого осадка, струились вдоль южного склона горы Вермаут. Ни человек, ни гэвенг, ни гнорр Лагха Коалара, ни пар-арценц Сонн, ни Вэль-Вира, ни даже Зверда не увидели бы их. Но они были. Были там, связанные с токами земляного молока, наполненные Гулкой Пустотой, одновременно звонкие и безмолвные, одновременно здесь – и повсюду.

И похищенный в Южном замке прямо из рук барона Санкута велиа Маш-Магарт образ «Семи Стоп Ледовоокого» тоже был с ними. Захват там – захват здесь. Мир работает, как часы, не сложнее и не проще. Никаких чудес – одна лишь магия. Но и та – лишь магия именем, сутью же – механизм, не знающий сбоев, обычный механизм: колесики, пружинки, молоточки. Никто лучше феонов не знал этого.

Дельфин проскользил мимо аморфных теней тягловых каракатиц. Вырвался из водной толщи, вторгся в чуждое, воздушное пространство. Вечно улыбающаяся пасть повстречалась с деревянным окладом книги…

…Дельфин ударился о льдину. Сполз по дымящейся сахарно-хрустальной глади, что была холодна как звезды, и ушел обратно в черную воду. На глубине в пять саженей он растворился – окончательно, бесповоротно, навсегда.

Когда посюсторонняя проекция «Семи Стоп Ледовоокого» была вырвана посланцем из пальцев Сонна, повторяя в новом ключе уже происшедшее с той же книгой событие, мириад стеклянных граней пришел в движение. Феоны подтверждали, феоны заклинали и поздравляли друг друга с тем, что не могло не произойти:

– Дело сделано.

– Дело сделано.

– Дело сделано.

– Дело сделано.

ГЛАВА 10. ШКОЛА ПОДЛЕЦОВ

«Деланная стеснительность – вторая добродетель кавалера.»

– Скажите, госпожа Зверда, что это за дерево?

– Это рябина, посаженная вверх ногами.

– Вверх ногами?

– Ну да. Какая ей разница, как расти. Вот она и растет так.

– Довольно красиво, – вежливо отозвался Эгин. Дерево было низким, с кривым стволом и казалось искалеченным. Под порывами ветра его ветви неприкаянно скребли укрытую просеянным гравием землю. Место было лобным. Снег здесь уже сошел, даже земля успела местами высохнуть.

– Ничего особенного. Во времена моего деда, барона Санкута это считалось красивым. Теперь – просто дерево…

Они гуляли по запущенному парку близ Маш-Магарта. Множество карликовых деревьев, высокие, довольно живописные валуны, на которых вырезаны медведи и кролики, катающие передними лапами гигантские шары, состоящие словно бы из нитей и ваты.

– Мне нравится ваш парк, госпожа Зверда.

– А мне нет. Когда-то здесь произошла неприятная история. Тогда я была еще маленькой. Я играла здесь сама, у меня никогда не было друзей, вот только Шоша, тогда его звали Шоша велиа Теграгак, это только после нашей свадьбы он стал велиа Маш-Магарт. Да и тот приезжал редко – не ближний свет из Ноторма ехать. Однажды в полдень из-за во-он того камня на дорожку вышла рысь, настоящая рысь. Эта рысь была самкой, недавно принесшей котят. Она была усталой и очень голодной. Она слонялась по окрестностям в поисках легкой добычи. Ее тяжелые розовые сосцы свисали едва ли не до земли, один глаз у нее вытек, наверное, вырвали в драке. Вот она смотрела на меня своим единственным безжалостным глазом и трясла своей жесткой бородой. Я закричала и захлопала в ладоши, но рысь не испугалась. Это была опытная старая рысь, шерсть на ее ушах уже начала седеть. Мне, девчонке, было не под силу ее обмануть…

– Что же вы сделали? Позвали на помощь?

– Звать было некого. Моя мать считала, что я могу гулять сама, без охраны. Она говорила, что я должна научиться защищать себя сама. Вот я и училась. Я взобралась на ближайший камень, он был высоким и рысь никак не могла запрыгнуть на него, хотя именно это она и пыталась сделать. Там, на камне, я и простояла до вечера, рыдая от страха. Мне хотелось есть, мне хотелось в туалет. На камне я не могла даже присесть. Рысь прохаживалась внизу и смотрела на меня как на говорящий окорок, она была терпелива, только хвост-обрубок нервно подергивался. Всем известно, что взгляд у рыси – дурной, тяжелый, недобрый. Не удивительно, что следующей ночью я слегла с лихорадкой, да с такой, что едва свела меня в могилу. Мать потом говорила мне, что я не приходила в себя почти девять дней. Меня обкладывали льдом, поили через соломинку, я так исхудала, что постельничий поднимал меня с кровати чтобы перестелить простыни при помощи одной руки. Лекаря даже от денег отказывались, лишь бы ко мне не подходить. Боялись заразиться неведомо чем. А потом все вдруг прошло – никто уже не ожидал. Поговаривали, что меня спас дед, барон Санкут. Но в чем заключалось это спасение, мне до сих пор не известно. Вот тебе и прогулки в родном парке!