Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945 - Райнхольд Браун

О, эти проклятые сомнения! Эти страхи и сомнения, одолевающие при тусклом свете сумерек уходящего дня. Солнце уходит, уходит безвозвратно, его невозможно ни задержать, ни остановить. Скоро опустится ночь со своим ледяным дыханием, а ты один, и ум твой начинает мутиться. Большие надежды сменяются чувством жалкой безысходности. Мне хотелось есть, я мерз, я ничего не мог понять. Я уже должен быть на лесопилке, ведь Франц так мне сказал! Но ночь неумолимо приближалась, а она не знает милосердия!

Спички!

Я вздрогнул и начал лихорадочно рыться в пустом кармане! Спичек не было! Они остались у пастуха, я даже точно вспомнил место, где они были. Ночью я курил сигареты, которые дал мне Франц. Спички я положил на топчан, возле стены. Да, там они и остались лежать! Я не мог тогда ни о чем думать, кроме клопов! Какой же я дурак! О чем я только думал? Что же теперь будет?

Забытый у пастуха коробок спичек означал для меня почти смертный приговор. В какие только ситуации не попадает человек! Жизнь стоит пять пфеннигов, но я был сейчас настолько беден, что не мог купить даже спичек. О чем я только думал, когда сегодня ночью держал в руках коробок спичек!

Я пошел дальше. Собственно, что еще мне оставалось делать? Плакаться звездам? Устроить самому себе спектакль, разыгрывая сцену отчаяния? Нет, ничем не смог бы я разжалобить равнодушную природу; надо было противостоять ей, напрягая все силы, пока они меня окончательно не покинули. Я должен вести себя, как зверь, без истерик и не ожидая сочувствия. Выбор был невелик: жить или умереть.

Естественно, до лесопилки я дошел, так сказать, в последнюю минуту. Отличная работа, я вышел точно к ней — глаза мои уже успели привыкнуть к темноте. Из ущелья мне улыбнулись два освещенных окна, а вскоре до моего слуха донеслось журчание Путны.

— Ты дошел! — сказал я вслух.

Что сказать еще, я не знал. Надо было помолиться? Возблагодарить судьбу? Об этом я тогда не думал. Ты дошел! Да, ты дошел! Больше я ничего не сказал. Думаю, что если на меня в тот момент смотрел кто-то свыше, то этот кто-то был удовлетворен и этим.

Я замедлил шаг, хотя дорога поднималась в гору. Из трубы вьется дым! Я разглядел его на фоне ночного неба. Конечно, из трубы шел дым, что же еще могло из нее идти? Но тогда это показалось мне чудом — из трубы вертикально вверх шел дым. Его столб был похож на поднятый хвост пушистого кота. Я вышел на большую площадку, загроможденную всякой всячиной, но мне было не до нее. Я видел только дом, откуда струился свет. Я подошел к крыльцу и открыл дверь. Должно быть, обитатели его сильно удивились. Четверо дюжих обветренных мужчин поднялись со своих мест, вопросительно глядя на меня. В их глазах я прочел: «Кто такой? Вор? Разбойник с большой дороги? Кто ты такой?»

— Откуда ты взялся? — строго и резко спросил меня господин Шинья.

Это мог быть только он.

Я ответил ему на ломаном румынском.

Господин Шинья снова уселся на табуретку и, смеясь, стукнул себя по бедру.

— Говори со мной по-немецки! Говори по-немецки, дорогой мой товарищ. Откуда ты идешь?

Последние остатки страха улетучились неведомо куда. Этот грубый, сильный человек с высокими, как у монгола, скулами излучал прямоту и надежность. В нем не было ничего фальшивого и наигранного. Я без утайки рассказал ему о себе, и все четверо здоровяков от души радовались и смеялись, когда узнали, что мне удалось бежать от русских.

— Дорогой, дорогой ты мой товарищ, — повторял он, положив руку мне на плечо, как самому дорогому гостю.

Меня надо было накормить, и из кладовой притащили груду съестного — сыр, сало, хлеб. Это было великолепно.

— Дорогой ты мой товарищ!

Я чавкал и рассказывал. Господи, это было счастье, радость, блаженство! Франц был немногословен, сказал, что Шинья мне поможет, а потом я смогу делать что захочу. Мы проговорили до поздней ночи, ведь завтра мне не надо было идти снова на мороз в заснеженный лес. Я был у Шиньи и приобрел нечто большее, чем одну ночь.

— Первые восемь дней ты будешь отдыхать, понял? Потом чуток поработаешь, но немного, совсем немного. А потом, когда начнется весна, когда распустятся цветы, ты легко пойдешь дальше, пойдешь на родину, — так сказал Шинья и подтвердил сказанное энергичным жестом.

Рабочие незадолго до полуночи ушли к себе — в маленький домик возле склада. Каждый из них не преминул крепко пожать мне руку и похлопать по плечу. Я остался в доме с господином Шиньей.

С этим человеком мы быстро стали друзьями. Мы курили и долго беседовали, и я не мог отделаться от мысли, что эта дружба так скоро возникла от неисповедимого пересечения судеб. Наконец-то я нашел твердую опору в своих непредсказуемых скитаниях. Теперь я надежно спрятан и могу спокойно прийти в себя, собраться с силами и подготовиться к своей главной цели — к пути на родину, в мое отечество!

Когда мы наконец улеглись, я впервые за много месяцев почувствовал себя в полной безопасности. На столе горела лампа с привернутым фитилем, в печи гудел огонь, и мне теперь не нужны спички — совсем не нужны! На соломенном тюфяке мне было уютно, как в лоне Авраама. Мне не надо было представляться врачом. Теперь я говорил только чистую правду!

— Доброй ночи, дорогой товарищ, — сказал Шинья.

— Доброй ночи, — ответил я ему.

Теперь я должен описать то место, где я пробыл почти четыре недели, место, где я был защищен от зимних холодов и от преследования. Когда мы с Шиньей на следующее утро вышли из дому, я впервые увидел его при свете дня. С этого я и начну, ибо я никогда не забуду произведенного на меня впечатления. Редко мои глаза с такой жадностью впитывали самые незначительные детали, упивались и восторгались ими. Лесопильня и пять человек, заброшенных в неведомую горную глушь, бог знает куда. Зачем? Понял я это много позже, но прозрение началось именно в то утро. Здесь был настоящий лесной склад. Брус! Бревна! Горбыль! Целые стволы, деревья с обрубленными сучьями. С некоторых стволов еще не сняли цепи, на которых их сюда приволокли занятые на трелевке бычьи упряжки. Некоторые стволы были очищены от коры и лежали на тележках пилорамы. Пилорама находилась в низком длинном сарае. Она была готова начать работу. Два человека уже открывали ворота. Древесина! Горы досок! Планок! Чурбаков! Все эти предметы заполняли двор, а между ними в беспорядке валялись на изрытом снегу куски темной коры. Пахло только что спиленными деревьями, смолой, свежими опилками. Дом, перед которым я стоял вместе с хозяином предприятия Шиньей, находился на возвышении у края поляны, откуда было хорошо видно всю округу. Двое рабочих окликнули третьего, который вышел из домика на противоположном краю двора с каким-то инструментом на плече. Размеренным шагом направился он к пилораме через гигантский двор.

— У тебя только трое рабочих? — спросил я Шинью.

Мне не верилось, что с этим громадным хозяйством могут управиться всего три человека. В ответ Шинья рассмеялся:

— Это сегодня их трое, а две недели назад было шестеро. Летом будет больше.

Я многое узнал о предприятии, о доставке стволов, о пилах, о двигателях. Узнал я также, что к лесопилке подъезжают не с той стороны, откуда пришел я, а по другой, широкой дороге. Я был за долгое время первым, кто пришел сюда той узкой тропинкой. Я невольно вспомнил свое отчаяние на последнем отрезке пути.

— Далеко ли отсюда до деревни? — спросил я.

— Один дневной переход… зимой, — ответил Шинья, и я нисколько не сомневался в его правоте. Почти всюду взгляд упирался в непроходимую лесную чащу и стену гор. В лесу было проложено всего несколько просек, по которым из леса доставляли древесину.

— Но как вывозят отсюда готовую продукцию? — поинтересовался я.

— Ты это еще увидишь. Вечером сюда приезжают заказчики на санях. Они ночуют во-он там, где ты видишь золу и уголья. На следующее утро они грузят заказ и уезжают. Может быть, и сегодня вечером кто-нибудь приедет. — Так рассказывал мне Шинья на своем ломаном немецком.

Я смотрел и никак не мог насмотреться. Настоящим крепостным валом ограждали горы это уединенное место. Путна, пенясь, неслась вниз вдоль опушки леса, падала в створ плотины и бежала дальше, на равнину. За домом Шиньи находилась безлесная поляна. Здесь горы немного отступали. Фактически это была обширная равнина, большое заснеженное пространство, которое пересекала Путна. Отсюда же был основной подъезд. Через поле к дому вела хорошо утоптанная, утрамбованная дорога. Но край этого поля был хорошо виден. Был виден край леса, в котором пропадала дорога. Что это значит? Это значит, что любой человек, вышедший из леса, будет сразу заметен на фоне снега, как маленькая черная точка. Мне достаточно лишь бросить взгляд в заднее окошко дома, чтобы успокоиться и ничего не бояться. Наметанный глаз заметит на снежном поле любое, даже самое незначительное движение, любой, даже очень небольшой предмет. Кроме того, с наступлением сумерек там вообще едва ли кто-то мог появиться. По тому пути, по которому пришел я, не ходил практически никто из тех, кто знал местность. Впрочем, и эта дорожка неплохо просматривалась из дома. Следовательно, если вдруг на поле появятся русские или жандармы, то я успею произнести прощальную речь, а потом не спеша исчезнуть в лесной чаще. Есть ли на всем свете место более подходящее для преследуемых и гонимых, где бы они могли прийти в себя, отдохнуть? Лично я в этом сильно сомневаюсь.