Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945 - Райнхольд Браун

Он не вернулся ни на четвертый, ни на пятый день. Вернулся ли он на шестой или седьмой день? Нет, не вернулся. Nui vine! Nem jö! У Шиньи в запасе было много времени, и он заставлял нас ждать. Досада и недовольство вновь овладели рабочими. Срок договора истекал через пару дней. Они должны вернуться в свои деревни, к женам и детям. Но Шинья им еще не заплатил, поэтому приходилось ждать. Запас кукурузной муки неумолимо таял. Керосина не было. Воцарилось уныние. Настроение у всех было отвратительным. Каждый раз, когда сумерки делали тусклой поверхность заснеженного поля, а Шинья не показывался, в домике начинало накапливаться разочарование и раздражение. В воздухе уже попахивало серой.

Но у нас с Берндом вопреки всему было отличное настроение! Мы стали настоящими товарищами, и теперь нас не покидало хладнокровие.

Чем мы тогда занимались, как проводили время?

Мы рассказывали о себе, строили планы, говорили о будущем и фантазировали.

Но можно ли этим заполнять весь день? И даже не один день, а их бесконечную череду?

Нет, это совершенно невозможно. Но можно безмолвно беседовать с горами, лесами, снегом, досками и ручьями. Можно стоять во дворе или присесть на штабель и предаваться чистой любви к природе. Любовь не знает скуки, любовь помогает превозмочь даже голод.

— Какое счастье, что мы здесь! — говорил Бернд.

— Да, нам здорово повезло, — говорил я в ответ.

То, что Шинья до сих пор не появился, тревожило нас мало. Он вернется, когда придет время. Мы не разделяли отчаяния и злобы рабочих. Нас никто не преследовал, нам не надо было никуда и ни от кого бежать. Нам нравилось это место!

Никогда не забуду те вечера, когда мы сидели в доме, в темноте, у открытой печки. В такие моменты мы забывали о времени.

— Ты спишь? — спрашивал один из нас.

— Нет, — отвечал другой.

Тогда мы вставали с топчанов, пододвигали скамейки к печке, подбрасывали в нее дров и принимались рассказывать о том, о чем душа не рассказывает при свете дня. Мы говорили о родине, о родителях, о братьях и сестрах. В такие моменты мы не стеснялись откровенно говорить о своих чувствах. Иногда мы подолгу молчали, глядя на огонь, на шевелящиеся языки пламени, прислушивались к потрескиванию смолистых сосновых поленьев.

— Как зовут твою младшую сестру?

— Мария, — ответил Бернд.

— Ты любишь ее больше других?

— Нет. Они у меня все хорошие. Почему ты спрашиваешь?

— Почему-то пришло в голову. Хотелось бы познакомиться с твоими сестрами.

— Познакомишься.

— Интересно, что они сейчас делают?

— Не знаю. Надеюсь, с ними ничего не случилось и они живы. Пауза.

— Знаешь, чего мне хочется, Бернд?

— Чего?

— Потанцевать с твоими четырьмя сестрами, если мы сумеем вернуться. Хочу посмотреть, какая из них самая красивая и стройная.

Мы сдержанно посмеялись, глядя на огонь. Мы еще могли смеяться! Мы еще не стали слезливо сентиментальными!

Тепло печки часто удерживало нас перед ней едва ли не всю ночь. Два блудных сына говорили в это время о самом сокровенном.

Бог мой, беда настигла нас и здесь! Да еще какая беда! Она вселила в нас ужас. Что я могу по этому поводу сказать? Мы разленились и расслабились. Мы почувствовали себя в безопасности, перестали волноваться и остерегаться опасностей. Мы ждали Шинью. То, что раздражало и злило рабочих, нисколько нас не расстраивало. В крайнем случае мы могли поголодать день-другой, а потом пойти в деревню к Францу, наесться и вернуться обратно. Но кукурузной муки у нас было еще на два обеда. Но это нас нимало не тревожило. Вдвоем нам было все нипочем.

Так точно, нипочем! До тех пор, пока на краю заснеженного поля не появился русский!

Петер, так звали самого молодого из рабочих, увидел его первым! Как раз во время обеда!

— Русский! Русский! — закричал он.

Мы повскакивали с мест, как будто мимо нас просвистел нож и воткнулся в стенку. Да, к нам шел русский! Мы видели его из окна, к которому бросились тесной гурьбой. Рослый, загорелый русский солдат с винтовкой на плече шел к дому! На солнце блестели золотистые пуговицы шинели. Через считаные минуты он будет здесь!

Когда он дошел до лесопилки, мы уже спрятались в лесу и с напряженным любопытством следили за тем, что там происходило.

Это был не русский! Это был не менее опасный для нас жандарм! Он пришел сюда из-за нас? Не слишком ли много Шинья болтал в своей деревне? Нас выслеживают? Нет, очень сомнительно! За нами бы не прислали одного жандарма. Сюда ночью нагрянула бы целая свора. Мы скоро поняли, что повод для посещения был совершенно безобидным. Рабочие повели вооруженного жандарма к сгоревшей пилораме. Он походил между обгоревшими балками, что-то записал, а потом вошел в дом — очевидно, для того, чтобы съесть свой паек. Было совершенно ясно, что он явился сюда по приказу, чтобы составить протокол о пожаре и о размере причиненного ущерба. Это была инспекция на месте. Бдительное око закона бросило пристальный взгляд на происшествие. Теперь где-нибудь в теплом кабинете подпишут соответствующий акт и поставят печать. Жандарм в данном случае был просто подневольным служивым, а его винтовка в этой ситуации мало чем отличалась от ручки с пером. Нам с Берндом нечего бояться. Эта винтовка стреляет только чернилами. Но страх все же проник в наши души, пронизал до костей. Мы были обескуражены и неприятно удивлены.

Не прошло и часа, как жандарм вышел из дома. Он направился к тропинке, по которой я совсем недавно явился на лесопилку. Жандарм торопливо пошел по тропинке, оставляя в снегу свежие следы. Очевидно, он хотел до наступления ночи попасть в придорожный трактир. Может быть, там его ждала лошадь. Как иначе мог он попасть сюда днем? Если бы он шел пешком, то ему надо было встать до петухов и ранним утром, в темноте, идти сюда. Но что толку было гадать и считать? Наша иллюзия безопасности рассеялась, как дым. Здесь, в этом идиллическом месте, мы тоже находимся в постоянной опасности. Теперь нам придется все время, проявляя бдительность, смотреть в окно! Бдительность и еще раз бдительность! Покою и созерцательности пришел конец.

Рабочие смеялись, когда мы вернулись в дом. О нас они не сказали ни слова. Они тоже были не слишком высокого мнения о жандармах.

Ночью у печки состоялся следующий диалог:

— Как ты думаешь, не остался ли этот простофиля в трактире на ночлег?

— Очень может быть.

— Значит, утром он оттуда уйдет?

— Конечно, не останется же он там жить.

— Тогда, может быть, нам совершить вылазку туда? Если повезет, мы сможем запастись какой-нибудь едой. Думаю, рабочие послезавтра разойдутся по домам, если Шинья не вернется. Мука, между прочим, кончается.

— Хорошая идея! Давай попробуем, — сказал Бернд. Когда Кокош прокукарекал, мы покинули лесопилку. К вечеру мы рассчитывали вернуться…

Солнце поднялось не скоро. Белая нежная дымка клубилась между небом и землей, окутывая лес тонким покрывалом. Целомудренно и стыдливо лес отвергал всякие посягательства солнца. Но солнце непременно взойдет, и еще как взойдет!

Мы шли по снегу и немилосердно мерзли. Шли мы по тропинке. Следы жандарма были таким отчетливыми, что порой нам казалось, что мы слышим скрип его сапог. Как же прекрасен лес! — думал я, несмотря на то что мороз пробирал меня до костей. В лесу мы были дома и ничего не боялись. Само движение и надежда чем-нибудь поживиться делали холод вполне терпимым. Небо, погода и воздух были нашими надежными спутниками, нашими старыми добрыми знакомыми. Мы знали, что вот-вот взойдет жаркое милостивое солнце. Мы еще попотеем! Долго этот холодный густой туман не продержится. Нам еще станет тепло, пот выступит на коже, а голове будет жарко под шапкой. Само это осознание грело нас, позволяло почти наслаждаться холодом. Так мы и шли, с трудом переставляя ноги в снегу.

— Вот здесь, — сказал я Бернду, — здесь я подумал, что никогда не попаду на лесопилку.

— Если бы ты и в самом деле заблудился, то пережил бы ты ту ночь?

— Не знаю. Но что об этом говорить? Ведь все кончилось хорошо, а это главное. Иногда должно и повезти!

Мы шли, шли и шли, и вместе с нами шла уверенность, а с веток на нас падал комковатый снег. Но вот и свершилось! Над заснеженной землей разлился красноватый свет восхода.

Мы вышли к ручьям. Они стали более полноводными, чем в тот день, когда я шел здесь из деревни в обратном направлении. Ручьи проснулись, стали шире и длиннее. На их берегах появились промоины. Солнце, играя, обнажило губы и поры земли. Мы с восторгом вглядывались в эту картину: весна! Ты видишь? Весна! Ослепительно, волнующе, прелестно! Она опьяняет! Земля лежит перед нами, бесстыдно обнаженная. Ее можно потрогать. Какая она чувственная и теплая! Мы не смогли перейти ручьи, не замочив ног. На нас были опинчи, а не как у жандарма сапоги. О, эти потоки, о, эта капель с деревьев! О, этот конец зимнего оцепенения и спячки! О, эта готовность природы проснуться! Мы шли, шли, шли, и сердца наши бились в унисон нашей радости. На пути стоял кедр. Мы набрали множество мелких, пахнущих миндалем орешков. Они лежали на снегу, словно чья-то заботливая рука рассыпала их здесь специально для нас. Да, это было целое событие! Да, да, событие! Плоды в апреле! В снегу! Горьковатый лесной деликатес на зубах. Я вгляделся в пространство между сучьями. На зеленых, покрытых снегом ветках висели плотные шишки. Чешуйки были раскрыты, и с шишек падали орешки. О, как же ты прекрасно, голосеменное чудо! В твоих цветках нет нектара, только ветер — твое наслаждение! И теперь ты, не дождавшись конца зимы, разбрасываешь по ее савану свои семена. Ты зрелое, сильное создание, и каким же тебе быть, если ты стоишь здесь в полном одиночестве. Я мог бы еще долго описывать наш поход в свете рождающегося дня, описывать хруст наших шагов по покрывалу уходящей зимы. Из-под снега уже обнажились участки голой душистой земли. На некоторых склонах, подставленных жаркому солнцу, зияли пятна черного перегноя. По стеблям растений уже начали циркулировать живительные соки. Мы нашли подснежник! Он тянулся вверх, как знамение грядущих радостей!