Бесследно пропавшие… Психотерапевтическая работа с родственниками пропавших без вести - Барбара Прайтлер

Давид Беккер описывает свой опыт работы с сильно травматизированными людьми и их ожидания от психотерапии: когда все они хотят вернуться в счастливое прошлое, забыв произошедшее с ними:

«У всех экстремально травматизированных только одно желание: забыть все ужасные события и снова стать здоровыми и невредимыми»

(Becker, 1992, с. 261).

Разрешить противоречие между желанием как можно быстрее все забыть и необходимостью принять и преодолеть перенесенную травму – задача психотерапевта. Но при этом психотерапия снова и снова наталкивается на границы своих возможностей.

Как справедливо замечает Беккер:

«Процесс психологического восстановления часто недооценивается и понимается как буквальное возвращение в первоначальное состояние без следов перелома. Только если разрушения признаются и их масштаб оценивается верно, становится понятно, что восстановление – это нечто большее, нежели просто выздоровление»

(Becker, 1992, с. 260).

Именно в ситуации беспомощности и осложненной из-за неизвестности скорби по потерянным близким необходимо внимательно следить за реакциями переноса у клиентов и контрпереноса у психотерапевтов. Натан Дурст указывает на то, что мы часто задаем себе вопросы о возможностях клиентов, не оценивая при этом своих собственных возможностей как психотерапевтов.

«Слишком часто психотерапевты задаются вопросом, достаточно ли у выжившего человека внутренней силы, чтобы предпринять это тяжелое путешествие в прошлое. Вместо этого нам нужно спросить самих себя, достаточно ли мы сильны как психотерапевты, чтобы вынести наше собственное столкновение со смертью»

(Durst, 1999, с. 111).

Поводом для моего обращения к этой теме была моя форма контрпереноса в психотерапевтической работе с близкими пропавших без вести. Исчезновение человека приводит к беспомощности и положению полного неведения. Но и я – эксперт со специальным образованием, призванный помогать своим клиентам, – знаю не больше, чем они. Я разделяю это незнание с теми, кто приходит ко мне за помощью. Если, благодаря знанию теории и практическому опыту, я имею представление о целях и процессах работы с психотравмой, а также о консультировании процессов скорби по умершим, то в случаях исчезновения человека, я знаю не больше, чем пострадавший. Это ставит меня как психотерапевта в неприятную ситуацию растерянности – я не ощущаю под ногами твердой почвы знаний и опыта.

Иногда пропавшие близкие находятся. Значит, было бы серьезной психотерапевтической ошибкой специально стимулировать процесс скорби по ним. Но и бесконечное ожидание возвращения пропавшего так же изнурительно и препятствует любому развитию. Новые направления в травматерапии настойчиво указывают на важность воспоминаний. Предпринимаются попытки при помощи неврологических концепций изменить воспоминания о травматическом событии и сделать его менее эмоциональным, а значит, менее болезненным.

Но все попытки разработать четкие формы и техники психотерепевтической работы с травматизированными, которые включают конкретные указания, какие шаги на каком сеансе нужно делать, – малорезультативны и говорят больше о защитной реакции исследователя или психотерапевта на такие пугающие проблемы, как травма, смерть, насильственное исчезновение людей.

Жорж Деврё полагает, что страх, который фигурирует в науке о поведении, может приводить к субъективным искажениям, оказывающим влияние на результаты психологической работы, а это, в свою очередь, склоняет нас к тому, чтобы:

«…внедрять все больше фильтров – тестов, интервью, технических достижений и прочих эвристических ухищрений – между собой и нашими объектами»

(Devereux, 1984, с. 18).

Психотерапевтическая работа с тяжело травматизированными, пережившими большие потери, может продолжаться очень долго и потребовать много терпения, чтобы пережить вместе с клиентами фазы оцепенения.

Уход в интеллектуализацию представляется одной из самых частых форм самозащиты лица, проводящего лечение травматизированных. К. Оттомайер и К. Пельтцер высмеивают такую манеру:

«В интеллектуализации есть своя привлекательность. Особенно любят составлять таблицы с горизонтальными рядами и вертикальными колонками и заносить туда данные о персональной динамике. Такие псевдообъетивистские схемы хорошо показывать через проектор на профессиональных конференциях. Другой объетивистской формой защиты является излишнее усердие в постановке диагноза»

(Ottomeyer, Peltzer, 2002, с. 142).

Еще один вариант защиты от травматического события – отрицание страдания пациента. Чрезвычайно долгое время потребовалось, чтобы для травматического расстройства была признана самостоятельная симптоматика. В то же время этот диагноз позволяет игнорировать его общественную и политическую составляющие – достаточно видеть лишь отдельного страдающего человека, которого следует излечить от его личного недуга (посттравматического стрессового расстройства).

«Еще одной возможностью избежать ужаса является искаженное восприятие динамики травмы»

(там же).

В. Бутолло и его коллеги указывают на другую опасность – ошибочное преждевременное принуждение клиента к рассказу о травматическом событии – не потому, что это нужно клиенту, а потому, что это необходимо психотерапевту:

«Иногда психотерапевта тянет ускорить „встречу“ клиента с прошлым гнетущим опытом, так как сам он опасается неэффективности своей работы. Беспомощность клиента становится для психотерапевта просто невыносимой, и он защищает себя, подгоняя клиента. Если же тот „не идет навстречу“, то, по крайней мере, становится ясно кто „виноват“ в неудаче, – клиент, но не терапевт»

(Butollo, Krüsmann, Hagl, 1998, c. 317).

Внедряется большое количество техник, которые претендуют на быструю проработку травмы посредством целенаправленного форсирования экспозиции травмы (напр.: Foa, 1998; Schauer, Neuner, Elbert, 2005). Однако потребность говорить о травматическом событии индивидуальна и, в зависимости от ситуации, совершенно различна. Попытки найти единую стратегию для выживших происходят, скорее всего, не из психологических возможностей пострадавшего, а из желания психотерапевта или консультанта иметь удобную методику защиты от собственной профессиональной беспомощности.

Насколько опасно это может быть для клиентов в связи с серьезной угрозой, которую такие действия представляют для психотерапевтических отношений, метко сформулировал Буланже:

«Заставлять людей против воли вновь пережить их опыт – не на пользу психотерапии, это также никогда не подтолкнет их обратиться за психотерапевтическим лечением, даже когда они окажутся к этому готовы»

(Boulanger, 2007, с.117).

Методы экспозиции травматической ситуации не обеспечивают ответа ни на вопрос об исчезновении человека, ни на главный, вытекающий из этого, вопрос о преодолении непрерывной ежедневной травматизации. Чаще всего перед терапевтом – конкретная, поддающаяся описанию травматическая ситуация, как, например, насильственное похищение близкого. Но за исчезновением следует время разлуки, ожидания, надежды и отчаяния, которое может длиться дни, недели, месяцы, а порой и всю жизнь. Власти не хотят знать никого с такой фамилией, все вопросы о пропавших остаются без ответа. Как будто такого человека никогда и не было, или он исчез с лица земли. С этого момента жизнь несет на себе отпечаток неизвестности, которую несомненно нужно признать тотально травмирующей – трудно выделить здесь какие-либо отдельные травмирующие события.

Между тем недавние или уже зарекомендовавшие себя методы могут быть ценной подмогой при преодолении отдельных травматических эпизодов. Но я не вижу никаких указаний на то, как эти методики могут помочь при длительной или застывшей скорби, характерной для большинства родственников пропавших без вести.

Потерям, которые претерпели все травмированные войной или пытками, уделяется слишком мало внимания. Одной из возможных причин этого может быть беспомощность психотерапевта. На вопросы, касающиеся скорби в случае смерти, какой бы травмирующей она ни была, можно найти ответы в научной литературе, положение же дел в случае пропавших без вести существенно более неопределенно. Весьма сложно построить теорию, которая поддержала бы нас в наших ориентированных на исцеление профессиях. Наши возможности ограниченны. Психотерапевты, наталкиваясь на определенные границы, становятся – подобно их же пациентам – беспомощными. Давид Беккер пишет о дилемме психотерапевта, работающего с экстремально травматизированными людьми:

«С одной стороны, чтобы решиться на терапевтический процесс с экстремально травматизированными, терапевту нужна иллюзия собственного всесилия; с другой стороны, чтобы психотерапия могла закончиться успехом, с самого начала необходимо смириться с тем, что терапевт далеко не всесилен. Существует опасность, что в стремлении к мнимому успеху между фантазией о всесилии психотерапевта и желанием достичь гармонии пациента возникнет нездоровый альянс, следствием чего может стать только крах лечения»