Западная Европа. 1917-й. - Кира Эммануиловна Кирова

Стремление к установлению сильной личной власти и даже диктатуры шло рука об руку с нападками на парламентскую систему управления.

Консерваторы всех сортов и оттенков дружно твердили, что попытки парламентского контроля над действиями исполнительной власти ослабляют последнюю, что необходимость присутствовать на заседаниях палаты отнимает у членов правительства слишком много времени, что депутаты, «чье место в окопах», «преследуют» министров бесконечными запросами и это мешает успешному ведению войны.

«Как изучать, размышлять, действовать, если внимание главы правительства и министров без конца отвлекают Бурбонский дворец (где работала палата депутатов. — К. К.), его заседания, его комиссии, происходящие в нем инциденты, плетущиеся в нем интриги?!» — патетически восклицала «Тан»{255}.

Националисты в своей критике парламента шли еще дальше, и Ш. Моррас утверждал, что парламент — это «очаг внутренних трудностей» и «постоянный фактор разъединения и конфликтов»{256}. Как таковой, он должен быть распущен.

О националистах в этой связи следует сказать особо. Рост их влияния во Франции в 1917 г. был результатом войны и обострения внутренних противоречий в стране, с одной стороны, и ответом какой-то части французской буржуазии на революцию в России — с другой.

«Реакционная партия, — писал летом 1917 г. А. Барбюс, — предстает сейчас в новом обличье национализма. Все ошибки, все ужасные и опасные ошибки павших режимов и исчерпавших себя верований вновь возрождаются под этим названием… Национализм, — заключал он, — это милитаризм и война»{257}.

Национализм был также отрицанием основных принципов буржуазной демократии.

Еще до войны французские «интегральные националисты» и их сторонники выступили страстными проповедниками монархизма, противниками буржуазно-демократических институтов. Войну они восприняли как подтверждение правильности своих убеждений. С войной «человеческая личность исчезла». ««Король-индивидуум» призван к анонимной жертве… это опрокидывает все ценности демократии», — писал в апреле 1915 г. Ж. Бенвиль{258}.

Он с удовлетворением констатировал полтора с лишним года спустя, что в Европе наступили «сумерки либерализма» и погребены основные принципы habeas corpus (закон, гарантирующий личные свободы англичан). «Это не вызывает ни возмущения, ни удивления… — писал он. — Мы повсюду присутствуем при усилении идеи государства и принципа власти»{259}.

Ш. Моррас, сам того не желая, вскрыл в одной из своих статей классовый смысл и суть подобных «философских» высказываний. «Страна, которая не имеет более Бастилии, чтобы ее разрушить, короля и его приближенных, чтобы их гильотинировать (т. е. страна, уже пережившая буржуазную революцию и стоящая перед пролетарской революцией. — К. К.), должна быть осмотрительна в применении принципов… которые ведут к ниспровержению и уравнению. В разгар войны нет ничего опаснее. Мы рискуем потерять все»{260}.

Страх перед буржуазной демократией, которая представлялась ему ведущей «к ниспровержению и уравнению», побуждал лидера французских националистов в течение всей войны доказывать на страницах своей газеты преимущество монархического строя перед республиканским. Пользуясь явной благосклонностью военной цензуры, Моррас возлагал на республиканский строй ответственность за все неудачи, постигшие Францию в войне. Трудные времена, переживаемые страной, порождали у него надежду на возможность реставрации королевской власти. «Будущее Франции… я вижу в монархии, традиционной и наследственной, антипарламентской и децентрализованной», — безапелляционно «предрекал» он в ноябре 1917 г.{261}

Выходя за узкие пределы Националистской лиги, подобные «идеи» распространялись и среди какой-то части французской интеллигенции. Любопытно, что Гонкуровскую премию в 1917 г. получило мало кому в настоящее время известное произведение А. Мальэрба «Le flamme au poing» («Пламя в кулаке»). Книга эта «переоценивала ценности» и говорила о том, что война возрождает Францию, порабощенную демократией{262}.

Подобные высказывания Морраса и его единомышленников, равно как и процесс переоценки демократических ценностей какой-то частью французских буржуа и интеллигентов, еще не свидетельствовали, конечно, о готовности основных групп французской буржуазии полностью отказаться от буржуазно-демократических методов управления страной. Еще менее свидетельствовали они о готовности народных масс Франции с подобным отказом примириться. Однако этот рост националистических и антидемократических настроений во Франции 1917 г. будет правильно сравнить с трещиной в здании. Не заделанная вовремя, она грозит расшириться и привести к обвалу.

В 1917 г. французские сторонники буржуазной демократии не сумели противопоставить доводам своих противников единую и четкую программу действий. Они ратовали за усиление парламентского контроля и утверждали, что уничтожить парламент было бы безумием. Они выступали в защиту республиканского строя и подчас преувеличивали непосредственную опасность, грозившую ему от происков правых[19]. Летом 1917 г. была создана даже Республиканская лига, ставившая своей задачей «воспротивиться цезаристским проискам» реакции. Среди членов Лиги были депутаты парламента (в основном радикал-социалисты), а также некоторые известные писатели, в частности А. Франс и А. Барбюс. В ее программных документах содержался призыв прекратить «бесполезные избиения» (т. е. войну). Этого оказалось достаточно, чтобы правительство немедленно заняло враждебную позицию по отношению к Лиге. В значительную общественную силу Лига вырасти не смогла.

Однако, защищая демократические порядки, их сторонники в стране — многие из них во всяком случае — видели, что «осуществление подлинной демократии находится в разящем противоречии с потребностями войны»{263}. Они видели и дефекты буржуазного парламентаризма, и падение авторитета парламента в массах, какие особенно четко выявила война и какие всячески подчеркивали их политические противники.

«Публика строга к парламенту. Она спрашивает себя, как это можно — не заниматься ничем, кроме политических интриг, когда на карту поставлены такие важные вопросы. Мелкие торговцы и буржуа, чьи разговоры я слышу в метро, суровы по отношению к этим господам из Бурбонского дворца», — писал Эрбийон{264}.

В сложных условиях войны, обострения социальных противоречий во Франции, углубления революции в России падение авторитета и роли парламента представлялось его французским сторонникам весьма опасным. Отсюда их многочисленные проекты парламентской реформы: объединить палату депутатов и сенат в единую «национальную ассамблею», упростить парламентскую процедуру и т. п. Авторы этих проектов рассчитывали таким образом сделать парламент способным «решительными мерами преодолевать кризисы, которые могут разразиться под воздействием непредвиденных обстоятельств»{265}, т. е. в первую очередь бороться с угрозой революции.

Реформа работы парламента требовала, однако, пересмотра соответствующих статей конституции. Парламентское большинство (хотя и состоявшее из сторонников парламента) опасалось, что это приведет к взрыву политических и социальных страстей. Обсуждение проектов парламентской реформы было отложено до конца войны.

Отсутствие в буржуазно-демократическом лагере единой и четкой программы действий особенно явственно сказалось в вопросе о «правительстве войны».

Французские кабинеты министров 1914–1917 гг. не были стабильны. Трудность задач, поставленных перед ними войной, усугублялась характерной для Франции времен Третьей республики неустанной борьбой множества мелких парламентских партий, групп и группок. Все это подмывало почву под очередным кабинетом министров. Только за